Хвастался, что это их семейная реликвия.
Спиригайло внезапно замолк, растопырился, начал расти - и вдруг лопнул без звука, без запаха и без следа. Как будто не было его вовсе...
А в коридоре послышались тяжелые, уверенные шаги. Павел насторожился, втянул ноздрями больничный воздух и крикнул соседу:
Прикрой с флангов! Просто так не сдадимся, товарищ!
Дверь палаты душераздирающе скрипнула и открылась. В образовавшуюся щель вполз солнечный лучик и упал на стену. Потом световое пятно начало расти, набирая слепящую силу... Прапорщик ловко перемахнул через кровать, вскинул "маузер" и прицелился. Сердце его от волнения грохотало в груди, как разогнанный железнодорожный состав, а во рту пересохло.
Стой, стрелять буду! - громко выкрикнул он.
Да ладно тебе... свои же. Ствол-то опусти!
Ройтман занервничал ещё больше. Голос, лицо, походка появившегося в палате человека показались ему знакомыми с детства, но...
Нет, не может быть, - прошептал больной. - Ты же уехал? Совсем уехал же?
Ерунда. Ошибочка... - усмехнулся Виктор Рогов. - Я только собирался, да вот приятеля давешнего повстречал. Он и тебе не чужой, кстати. Не хочешь поздороваться?
Друг детства посторонился и пропустил вперед старика Пиккельмана.
Ну что, молодой человек, - искривил посиневшие, мертвые губы Марк Моисеевич.
Крутятся колесики-то? Резина хорошая, импортная...
Сгинь! - Отшатнулся в ужасе Павел. - Сгинь, убиенный! Не доводи до греха, шмальну ведь из "маузера"!
Стреляйте, молодой человек - довольно безразлично ответил Пиккельман. - Мне уже никакого вреда не прибавится. А вот дружка своего закадычного вы приговорили. Предали...
Да не я это! Не я... сколько же можно объяснять!
А кто же, Паша? - Спросил Виктор. - Кто? И зачем?
Спиригайло с Заболотным! Они икону искали, древнюю, вот тебя и... того.
Какая икона? Ну что ты опять городишь?
Павел Ройтман огляделся по сторонам и понизил голос до шепота:
Клянусь, братишка... зуб даю! Они все про икону знают - и о знаках тайных, и о золоте, и о монетах... И сколько крови людской на этой иконе знают!
Врете, молодой человек, - покачал головой Пиккелльман. - Обелить себя желаете?
Отмазаться, ускользнуть от ответа... но нет - не выйдет! На этот раз не вы-ыйдет!
Марк Моисеевич широко размахнулся и швырнул прямо в лицо пограничнику противопехотную гранату.
Ах ты, козел ты дохлый! - Прежде чем граната разорвалась, тот успел произвести из своего "маузера" два ответных прицельных выстрела.
"Свалил, - пронеслась в голове его мысль. - Свалил и того, и другого..."
Затем больной мозг Павла заполнился оглушительным грохотом, по глазам резанул ослепительный сноп огня, за которым потянулся вверх причудливыми разводами сизый тротиловый дым. Ройтман охнул и скорчился на полу, рядом с ножкой кровати.
Ну-с, что я вам говорил?
Облаченный во все белое главный врач укоризненно посмотрел на Яна Карловича:
Белая горячка. Никого не признает. Только лопочет все время о брате Викторе, об иконе... да ещё у какого-то Пиккельмана прощения просит. Ну, иногда ещё расстреливает медицинский персонал из этого своего "маузера".
Врач склонился над Ройтманом и почти без труда забрал у него из его ладони огрызок вялого парникового огурца. Затем выглянул в коридор и позвал санитаров:
Больного в постель.
Доктор, а ничего не надо... может, лекарство какое-нибудь? Укольчик? робко подал голос удрученный, и даже испуганный произошедшим Ян Карлович.
Нет. Минут через десять-пятнадцать он придет в себя. Относительно, разумеется. Но разговаривать с ним сейчас, сами понимаете...
Да, да, конечно! Конечно, доктор. Вы абсолютно правы. Не надо было мне Пашу беспокоить Зря я, так сказать, затеял...
Приходите позже, - посоветовал главный врач. - Месячишка через полтора-два. Может, состояние больного улучшится. Хотя, пока рано делать прогнозы...
Спасибо, доктор!
За что же?
За заботу и вообще... - Ян Карлович помялся немного, но потом все-таки протянул человеку в белом халате стодолларовую купюру:
Вот, прошу вас... на непредвиденные расходы. Может, лекарство какое понадобится...
Медик молча, с достоинством принял деньги, и тут же убрал их в карман. Дюжие санитары, тем временем, занялись Ройтманом, все ещё не подававшим признаков жизни: подняли его с пола, переложили на койку, устроили поудобнее под одеялом. А спустя всего несколько минут посетитель уже раскланялся на проходной с давно не бритым, мордатым вахтером и покинул территорию "психушки".
Вот и попрощался с Пашей, - грустно подумалось ему.
На улице Ян Карлович скорее по привычке, чем по необходимости, огляделся по сторонам.
Пыльная, вся в выбоинах, проезжая часть, по краям - остатки тротуара, покосившиеся фонари электрического освещения... Ян Карлович по прозвищу Карла неопределенно шмыгнул носом, шаркнул модным ботинком по сухой земле под ближайшим тополем и направился, куда глаза глядят.
До отхода пассажирского парома "Айслэнд", на котором он собирался отправиться в Швецию, оставалось ещё много времени. Вещи, собранные в дорогу, покоились в небольшом чемодане, в камере хранения Морского вокзала, карман пиджака приятно распрямлял свежей "корочкой" заграничный паспорт, в котором уже стояли необходимые визы.
В специальном поясе, под рубахой, лежали деньги. Немного, но на первое время должно хватить. С матерью Карла уже простился - решил, что заберет её позже, когда обживется и обустроится на новом месте. Жена? Да пес с ней, с этой крашеной стервой... Больше особо печалиться было не о чем. Оставалось только скоротать где-нибудь время до начала регистрации и - адье! Прощай, немытая Россия... Прощай, любимый город, прощайте, воспоминания юности, коммерческие успехи и любовные неудачи.
А заодно уж, прощайте и вы - опер со следователем прокуратуры, тщетно пытающиеся преодолеть наложенное "сверху" табу на раскрытие подлинных обстоятельств трагической смерти некоего гражданина Пиккельмана.
В сущности, Карла вовсе не был уверен в том, что в убийстве старого кладовщика виноват лично он. Ну, подумаешь, наподдал разок-другой ботинком под ребра... Евреи - народ живучий, их и ломом не разу зашибешь.
Однако, некоторые ребята в погонах полагали иначе. Так что, пойди теперь, доказывай, что ты не верблюд, когда тебя уже и в зоопарк засунули, и табличку на клетке повесили, и даже соломки дали. Поэтому, во время задушевной беседы с куратором из "конторы", Ян Карлович не отрицал ничего.
Ты кашу заварил? - хмурил брови тогда ещё подполковник Бойко.
Ага, - пустил слюни Карла.
И перестарался?
Переборщил немного...
И что теперь с тобой делать прикажешь?
Может, отпустите вы меня, товарищ начальник, а? Ведь верой и правдой, столько лет... столько зим. Для общего дела ведь старался - сами же просили Витька подставить... Хотел как лучше!
Сработало. Отпустили. И даже с документами на выезд помогли.
Вот Карла и ушел. В дураках ему оставаться было не с руки, изворотливый ум, смекалка и развитый великолепно инстинкт самосохранения не позволяли.
Ясно же, что это сегодня товарищ начальник добрый. А завтра? Переменится что-нибудь где-нибудь наверху - и все, пожалуйте бриться! Достанут, откуда угодно...
Нет уж! Нырять, так нырять, - усмехнулся Карла наивности "куратора", и на всякий случай сварганил себе заграничный паспорт на чужое имя.
Разумеется, ни в какую Аргентину он не собирался. Нечего ему там было делать.
А собрался Ян Карлович поступить намного хитрее. И махнуть из Швеции не в Америку или на Гавайи, куда все обычно стремятся, а общедоступную, бестолковую Польшу. К двоюродной тетке с непроизносимой девичьей фамилией, о существовании которой не могла знать ни одна спецслужба.
В последний раз Россию тетушка видела осенью сорок второго года, когда фашистские оккупанты запихнули её, совсем ещё маленькую девочку, в поезд, и отправили батрачить на поля фатерланда. Однако, по назначению эшелон с малолетними узниками так и не прибыл - польские партизаны что-то там в суматохе войны перепутали, и пустили его под откос вместо вражеской живой силы и техники.