Однажды утром Кмитич шел на лыжах по лесу в поисках дичи и увидел на снегу человеческие следы. Мало ли кто из местных мог бродить тут, но следы эти насторожили полковника: с каплями уже засохшей крови. Кто-то не так давно прошел здесь, явно припадая на правую ногу, раненый. «Москаль иль свой?» Судя по пятнам, кровь капала не из ноги, а откуда-то выше. Кмитич устремился по следу и очень скоро увидел чернеющий на белом снегу силуэт мужчины в кожухе, мелькающий между стволов сосен. Человек брел, балансируя руками, словно пьяный. «Точно, раненый», — решил Кмитич и снял с плеча мушкет. Он насыпал на полку пороха и стал медленно подъезжать. На расстоянии двадцати шагов, зная, что уже точно не промахнется, Кмитич крикнул:
— А ну, стой! Руки в гору!
Человек резко озирнулся, замер и затем бросился бежать. «Явно безоружный», — окончательно успокоился Кмитич. Несколько мгновений, и он нагнал незнакомца на своих быстрых лыжах, вновь вскинув мушкет:
— А ну, руки в гору, или стреляю!
— Пощады! — заорал человек, падая в сугроб на колени. — Прошу пана пощадить мя!
«Точно, московит», — определил Кмитич по ярко выраженному акценту мужика с залитым кровью бородатым лицом в грязном тулупе. «Пристрелить, как собаку, и все дела», — решил он и прицелился в голову. Но спустить курок не смог. Не в его это было правилах — стрелять в безоружного человека, просящего пощады.
Кмитич привел пленного в хату. Ему промыли рану на голове, перевязали, налили в кружку крамбамбули и дали кусок хлеба. Мужчина, еще достаточно молодой, чуть старше Кмитича, все время твердил: «Благодарствуйте, люди добрые», и с жадностью проглотил кусок ржаного хлеба, словно не ел три дня.
— Накормите пленного, но скромно, — велел гетман хозяйке, — чтобы ему тут жизнь раем не казалась.
Януш Радзивилл еще не знал, кто попал к ним в руки. Вдруг этот тип убивал и грабил местных? Или же из мародеров московских? Но против этого говорил тот факт, что пленный был без какого-либо оружия, сопротивления не оказывал. Скорее, просто дезертир.
Пленному дали похлебки из отрубей. Тот уплетал за обе щеки, все время благодарил и извинялся.
— Кто таков? — хмуро спрашивал его гетман.
— Из Тихвина мы. Федор Никитин, паромщик. Купцов возил разных, то с Новегорода, то с Московы, — послушно отвечал мужчина. Теперь, когда он был чист и немного сыт, его румяное лицо приобрело достаточно симпатичные черты. Никитину было лет двадцать семь, не более. Рыжеватая борода и усы, голубые глаза, курносый нос.
— Ты лучше скажи, что не в Тихвине своем делал, а в Могилеве? — насупился гетман. Он все еще считал, что пленный мог быть элементарным мародером, грабившим местных жителей. Но Кмитич так не думал.
— Я не москов, люди добрые, — объяснял Федор, — меня силой в армию взяли пушкарям помогать. Из людипикад мы, вепсь то бишь, а московцев знать не хотим!
— Во дела! — рассмеялся Кмитич. — Кого ни возьмешь в плен из московитян, они все кто меря, кто вепс, кто мордва, кто псковитянин, а кто и новгородец, кто вообще — язык сломаешь, пока выговоришь, и все московцев и царя не любят, а воевать воюют. Чего идете-то тогда на войну?
— Поубивает царь, коли не пойдем, — грустно отвечал Федор.
— Да вы его, царя, ненавистники хреновы, шапками закидать можете. Чего подчиняетесь, не бунтуете?
— Нельзя бунтовать. Поубивают всех сразу. Он есть помазанник Божий, — опустив голову, ответил Никитин.
— Помазанник! Самозванец! «Рюриковичи мы!» — передразнил Радзивилл царя. — А знаешь, Федор, что настоящие Рюриковичи — это мы, Радзивиллы, это наши предки пришли по просьбе вепсов да чуди из Дании, русского Рюгена, Поморья да Порусья, что сейчас Пруссией называют! — и гетман стукнул по столу кулачищем. Пленный даже вздрогнул, испуганно закивав, словно говоря — точно, самозванец наш царь, как же я раньше этого не знал.
— Оно верно, ведь не прилетал же Бог и не садил же лично царя в Москову, — как бы рассуждал Федор сам с собой, испуганно моргая коровьими глазами, — оно, может, и есть христианский Бог там, на небе, которому попы заставляют нас молиться. Но ведь это там, на небе, а у нас, на земле, в лесах да озерах все же не он хозяин, а метц-ижанд, перть-ижанд, ригаук да вэдэхийне.
— А ну-ка, переведи, что ты только что сказал? — заинтересовались оба литвинских командира.
— Ну, — немного смутился Федор, утерев рукавом нос, — перть-ижанд — он, это, вроде как домовой хозяин. Танас-ижанд — он дворовой хозяин, а ригаук — это хозяин риги, в сарае живет. Лесной хозяин метц-ижанд — он как человек, но может быть ростом с ель, а может с можжевеловый куст, что мы кличем кадат. Он когда маленький, то седенький с длинными кудрявыми волосами. Его моя мать в лесу видела. Он в колпаке, а его одежда застегнута не как у людей, а наоборот. Но пуще его важен вэдэхийне. Он живет в каждом большом озере, и он хозяин и леса, и воды, и духа. Он большой и полный, с длиннющими волосами. И жена его такая же. Большая, белокожая, с длинными-предлинными волосами. Мой дед видел, как она под сосной расчесывала свои волосы. Вэдэхийне хитрый, он того, может и кэрэ, корягой то бишь, обернуться, и щукой…