«Придуривается», — устало пояснил Марцель, когда Шелтон уставился ей в спину, явно удерживаясь от того, чтобы у виска покрутить. «Наверное, в туалет захотела». А сказать стесняется. «По крайней мере, мысли о туалете у нее есть. А ежевики нет». «Слушай, вот теперь мне кажется, что мы зря тратим время. Целый день прошел.
А Блау дал нам только неделю. — Страшновато как-то, если честно. Шелтон, прищурившись, обернулся к западу на город. Огромное рыжее солнце сползало к горизонту раскаленной монетой, четкий круг заседой пати на облаков. — Не так уж зря. Тебе нужно было отдохнуть и развлечься. К тому же мы собрали достаточной информации о домах из пригорода. Вечером я пробью подозреваемых по своим базам, а завтра продолжим работу в полицейском участке.
— Хорошо, — согласился Марцель покорно. — Слушай, раз уж мы остановились, я покурю, пока Оль реки не вернется. А потом домой, ладно? — Как раз к ужину успеем, — кивнул Шелтон и вытащил ноут из сумки. — Иди, а я начну кое-что забивать в базу. — Шванг, ты хотя бы против ветра не становись, чтобы на меня не дымить. — А откуда я знаю, куда тут ветер дует?
Я что, флюгер? Марцель потряс около уха коробком со спичками. — Пойду на опушку, ягодок пощиплю. Эй, не надо ржать только! Я по-настоящему за ягодами. Ежевикош в августе воспевает. Закурив, Марцель поплёлся к зарослям. На самом деле, никаких ягод и не хотелось, но дым Шелтон и правда не выносил. У кромки леса мысли Ульрики слышались чётче, но они были тревожными, вязкими, как ночной кошмар во время болезни, совсем не такими, как четверть часа назад.
Вспышки в темноте, яркие образы полуразрушенной церкви и женский силуэт на фоне чернильно-синего ночного неба, угрюмые обормотания, то стихающие, то становящиеся громче, где-то рядом еще бродили отзвуки прежних мыслей, ярких, хоть и немного грустных, но они почти полностью перекрывались новыми.
Чудно. С другой стороны, улерикия с самого начала была странная. Мартель не стал подходить ближе, чтобы не концентрироваться на неприятных картинках и улёгся с сигаретой на траву рядом с ежевичником. Ягоды почему-то пока созрели не до конца. На каждой грозди попадалась одна, от силы две спелая. Ежевичная кислинка причудливо смешивалась с привкусом табачного дыма и почему-то отдавала металлом.
Быстро темнело, словно кто-то жадно вытягивал свет, как яблочный сок через соломинку. Шелтон так и остался сидеть на холме, пристроив ноутбук на колени. Марсель периодически оглядывался на напарника, потихоньку отползая дальше и дальше вдоль ежевичника. Ульрике постепенно углублялась в лес, мысли ее с каждой минутой становились неразборчивее и затихали. И в один ослепительно-кошмарный момент Марцель осознал что-то болезненное, жуткое, вязкое, принадлежит не ей.
Посторонний человек следил за Ульрике. Сигарета, как живая, вывернулась из пальцев и упала прямо на джинсы. Марцель, обжигаясь, торопливо стряхнул ее на землю, вдавил в почву голой ладонью и едва ли не на четвереньках ломанулся в кусты. Опомнился, скочил на ноги, цепляясь за колючие плетья, крикнул во весь голос «Ульрике, возвращайся!», и в то же мгновение нахлынули две волны, почти одновременно — ослепительная злость и удушающий страх.
Марцель зажмурился, покачнулся, полностью дезориентированный Где земля? Где небо? Где Шелтон? А потом вслепую шагнул вперед. И еще, и еще, и еще. Расцарапанные руки и плечи зудели, но это ощущение словно принадлежало кому-то другому.
Почва под ногами была мягкой, влажной после вчерашнего дождя. Она спала под мышечным одеялом перегнивающих листьев и сухих веточек. Запах у нее был кисловатый и древесный. И Марцеллю почему-то отчетливо представлялись белесые нити грибниц. Тянущиеся глубоко под лесом от края до края. Мысли Ульрики подернулись рябью как отражение на воде и исчезли. Марцель с размаху налетел плечом на тоненькую рябинку, едва не свалился, потом выругался, потряс головой и огляделся.
Где бы он ни находился, а пушку отсюда не было видно. Тот, кто напугал Ульрики, бродил поблизости, метрах в ста-ста двадцати. Марцель пытался прислушаться к его мыслям, чтобы понять, с кем имеет дело, но не мог себя заставить сделать это. Чувствительность намертво заблокировала отвращение из категории чего-то физиологического. Для телепата больной разум, как полусгнивший труп, съеденный червями, с червями в глазницах и на языке.
Даже смотреть на него невозможно, а подойти, а коснуться рукой, а… Горлу Марцеля подкатила тошнота. Невыносимо. Почти как с отцом Петером, только в сто раз хуже, потому что болезней телесных Марцель боялся куда меньше душевных. Телепату безумием заразиться легче, чем каким-нибудь гриппом.