— Я и не разыгрываю. Но кому же понравится, когда возле его молодой и… скажем скромно, симпатичной жены начинают увиваться там разные с усиками.
— Гордись, глупый. Твоя жена нравится не только тебе.
— Это доказывает, что у меня хороший вкус. Но мне не нравится, когда моя жена становится объектом слишком пристального внимания других мужчин. В пылу ревности я страшен, предупреждаю.
— Арбенин! Предупреждение принято, и вот ответ: к Ашоту Ованесовичу скоро приезжает жена.
— Отлично! Из мужа мне надо опять превратиться в директора и подумать о том, где они будут жить.
Катенька засыпала на коленях отца. Он гладил ее мягкие светлые кудряшки и говорил все тише.
— Вот счастливый человек. Ни тревог у нее, ни забот.
— А главное, жить будет в счастливое время, — добавила Елена, осторожно беря дочь. — Представляешь, как все изменится лет через двадцать.
— Мы будем уже старики, Аленка.
— Ну что ж, значит, нам обеспечена счастливая старость. Тоже не плохо.
Накануне партийного собрания Слепов зашел в школу к секретарю комсомольской ячейки Любе Звягинцевой и застал у нее Данилку Пестрякова. После занятий Люба часто оставалась в школе — проверяла высокие стопки тетрадей, чтобы не таскать их домой. Данилка по обыкновению тоже приходил в школу, терпеливо ждал, когда учительница окончит свое скучное занятие. Потом провожал ее домой, а если было еще не поздно, они заходили в клуб, чтобы потанцевать немного или посмотреть кинокартину. И сейчас Данилка сидел возле девушки. Оба они были чем-то взволнованы, это Иван Иванович сразу заметил и почувствовал себя неловко. «Дело молодое, любовь у них, наверное, принесло меня не вовремя». Он остановился в дверях и громко кашлянул.
— Э… э… я не помешал?
— Ой, нет, — учительница обрадованно посмотрела на парторга. — Очень даже хорошо, что вы пришли. Тут такое дело… Вы садитесь, Иван Иванович, сейчас все вам расскажем.
— Да что такое, Люба? — Слепов сел и посмотрел внимательно на молодых людей.
— Данилка, рассказывай все по порядку.
Пестряков откашлялся, зачем-то поправил галстук, взглянул на парторга, на девушку. Она закивала ему: рассказывай, рассказывай.
— Ну, этого-того, значит…
— Фу, — поморщилась Люба, — никак не могу его отучить от этой глупой привычки. Начинай прямо о деле.
— Начинай. Ты же сбила ход моих мыслей… — Данилка явно был не мастак на речи. Он замолчал, подбирая слова, усиленно морща лоб. — Этого-того, значит, прихожу я, а тут письмо…
— Ничего не понимаю, — Иван Иванович вытащил платок и громко высморкался. — Извините меня, ребята, простыл немного. Давай дальше, Данила Григорьевич.
— Значит, письмо… Мне письмо. Ну я, этого-того, думаю: от кого? Разве от Якова, от Сыромолотова то есть…
Терпение Любы кончилось, она встала, выхватила из рук Данилки бумажку и передала Слепову.
— Вот это письмо получил он, Данилка. Читайте.
Иван Иванович достал очки с большими круглыми стеклами и придвинулся ближе к свету. Писал кто-то не очень грамотно: строчки расползались, буквы подпрыгивали, в словах ошибки.
«Ежели ты, сукин ты сын, — читал Слепов, — будешь баламутить воду, то жизни своей не возрадуешься. Это мы тебе говорим, рабочий. И ты, имея совесть, должон вникнуть в положение. Работай, как все, и не выскакивай, начальству на глаза не лезь. А пользу свою можешь соблюсти иначе, пораскинь мозгами да смотри получше. Но ежели ты, Данилка, не послушаешь нас, тогда смотри, худо будет. А что патрет твой в газете пропечатали, так чихали мы на патрет. Мотай себе на ус…»
Прочитав последние слова, парторг посмотрел на молодого бригадира. Лицо Пестрякова не выражало ни страха, ни растерянности.
— Гадость какая. Каким образом эта писулька попала к тебе, Данила Григорьевич?
— Говорил же я. Прихожу, а письмо, этого-того, лежит, значит…
— Лучше я расскажу, — опять перебила Люба. — Можно?
— Рассказывай, — согласился Иван Иванович, а Данилка облегченно и шумно вздохнул, радуясь, что избавлен от труда говорить. Девушка начала, как на уроке в классе.
— Дело было так, Иван Иванович. Приходит вчера Данилка с работы, а мать ему говорит: тебе вот письмо пришло. Он удивился: что за письмо, от кого. Подумал, не друг ли его Яков Сыромолотов написал. Конверт замусоленный, ни марки, ни штемпеля почтового. Спросил мать, где она взяла письмо. Та отвечает: в сенцах, под дверью лежало. Значит, кто-то подбросил.
Пестряков, слушая девушку, согласно кивал головой: так, мол, так оно все и было.