Вот и вагановский пятистенный дом, стоит заколоченный. Уже несколько лет, как в нем никто не живет. Степан Дорофеевич Ваганов ушел из Зареченска вскоре после того, как белогвардейцы казнили его единственную дочь Феню. Поговаривали, будто он у сына на Троицком заводе, будто собирается вернуться.
— Домой побежим, али еще славить будем? — спросил Сашка.
Пашка задумался. В карманах сластей полным-полно, отнести бы все и опять пойти, да возвращаться не хочется.
— Дальше пойдем, — решил он. — У меня мешочек есть, в него складывать будем. Глянь-ка, Сашка, солнце-то нынче ушами обросло.
Из-за дальних гор поднялось веселое розовое солнце, а по левую и правую сторону от него еще по солнцу в кругах.
— И впрямь, с ушами. К морозу это.
Сверкает-переливается снежная пыль, зарумянились высокие сугробы. Вжик-вжик, взинь-взинь, весело скрипит под ногами ребятишек тугой, как крахмал, снег.
— Эгей! Гей! — раздалось неожиданно, и едва братья успели перебежать дорогу, как из морозной пыли появилась лошадь, запряженная в легкую кошевку. На козлах человек, закутанный в бараний тулуп. Это он зычным криком напугал ребятишек. Второй в кошевке, тоже в тулупе, откинул широкий воротник, и на Сашку с Пашкой глянуло веселое заиндевевшее лицо.
— Вы чего по дороге бегаете? — спросил незнакомец нарочито сурово, а глаза его смеялись. — Едва под лошадь не угодили.
— Мы славим, — бойко ответил Сашка, дуя на красные от мороза пальцы.
— Рождество ведь нынче, Александр Васильевич, — сказал бородатый, тот, что сидел на козлах. — Здесь праздники соблюдают, как и раньше.
— А где тут у вас приисковая кантора? — снова спросил человек со смеющимися глазами.
— Да где ж ей быть, все там же, — вступил в разговор и Пашка. — Вот как доедете до того дома, вон где дым идет, так сразу на левую руку поворачивайте. Увидите большое крыльцо, а рядом коновязь. Тут, стало быть, и контора.
— Значит, на том же месте? Тогда знаю. А вы бы домой бежали, замерзли ведь.
— Ничего, мы привычные, — возразил Сашка.
— Ну дело ваше, славильщики. Поехали, Иван Тимофеевич.
Закуржавленная лошадь нетерпеливо, пофыркивала и, едва вожжи ослабли, рванулась вперед. Кошевка исчезла в морозной пыли и сугробах.
— Не здешние, — сказал Пашка, глядя ей вслед. — Кто такие?
— А я почем знаю, — ответил брат и добавил: — Нам-то что за дело. Побежали, Пашка, у меня ноги мерзнут.
Братья Ильины свернули в проулок, прямо к большому дому. Раньше здесь жил известный на весь Зареченск скупщик пушнины и золота Парамонов, а теперь старший конюх приискового конного двора Егор Саввич Сыромолотов.
Громадный двор обнесен высоким глухим забором, по верху, словно копья, торчат кованые гвозди. Шатровые ворота, как и при старом хозяине, всегда закрыты. Двор выложен каменной плиткой, в глубине амбары, сараи, конюшня. Сыромолотов держит злющего пса, встреча с которым не сулит ничего хорошего. Но сегодня калитка не заперта и свирепый пес крепко привязан. Хозяин — человек верующий, все праздники соблюдает и знает, что ребята придут славить.
Братья Ильины в нерешительности остановились перед домом Сыромолотова. И хочется зайти, и боязно. Собака, учуяв их, подняла лай на весь проулок. Распахнулась калитка, вышел сын Сыромолотова Яков — парень лет восемнадцати, хмуро посмотрел на ребят и чуть усмехнулся.
— Чего встали? Коли славить, так заходите в избу.
Сашка и Пашка тихонько вошли, шапки скинули еще на крыльце. В комнате убрано по-праздничному, блестят и сверкают зеркала, разные безделушки на комоде, посуда на столе. Братья прижались друг к другу, языки словно прилипли, а в горле пересохло. Из соседней комнаты вышел Егор Саввич — сухощавый, подвижный, с большими руками. Темные волосы тщательно расчесаны, борода в мелких колечках аккуратно подстрижена. Одет сегодня Сыромолотов парадно, не узнать даже старшего конюха. Дорогого тонкого сукна кафтан, шелковая голубая рубашка и расшитый золотом синий бархатный жилет. Начищенные сапоги звучно поскрипывают при каждом шаге.
Ребята низко поклонились и вместо того, чтобы повернуться к святому углу, встали к хозяину лицами. Запели дрожащими голосами:
— Рождество твое, Христе боже наш…
Егор Саввич прислонился к дверному косяку, скрестил на груди руки. Слушает, склонив набок голову, загадочно поглядывает на ребятишек. Сашка и Пашка, хоть страх и сковал их по рукам и ногам, пропели всю молитву до конца и нигде не сбились.