На другой день Сыромолотов, хотя и недомогал еще, все же отправился на конный двор.
С утра солнце светило особенно ярко, беспощадно растапливая остатки грязного зернистого, смешанного с конским навозом, снега. На дорогах расплылись большие лужи. В них сверкали тысячи маленьких солнц, слепя глаза. Воробьи, опьяненные весной, неумолчно чирикали, прыгая по крышам домов, заборам, по голым веткам деревьев, трепыхались в мелких лужах, таскали под застрехи соломинки и куриные перья. Там, где земля уже освободилась от снега, поднимался легкий парок. С крыш со звоном падали крупные капли и раскалывались на мелкие брызги. Во дворах возбужденно кричали петухи, им вторили начавшие нестись куры.
«Пасха скоро, — думал Егор Саввич, с трудом отдирая подошвы сапог от липкой густой грязи. — В церковь надо сходить, давненько не был. Свечку поставить. Нынче уж вербное воскресенье». Несмотря на недомогание и легкий звон в голове, настроение у старшего конюха было хорошее. Вчера Дуня призналась ему: не напрасно ждет внука. Будет внучек.
…На работе Егор Саввич размялся и скоро забыл о своей хвори. Дел ему хватало, некогда и присесть. Свободных лошадей оставалось мало: перевозили части драги и остальное оборудование, а тут то с одной, то с другой шахты приходят и тоже клянчат лошадей. Да и пора готовить телеги, сбрую чинить. Все надо, а людей не хватает, вот и крутись как белка в колесе. Ходил старший конюх к директору, просил помочь. Александр Васильевич встретил Сыромолотова не очень приветливо.
— Удивляюсь, Егор Саввич, вы ведь не первый день на прииске. Знаете, людей у нас не хватает. Где же я вам возьму?
— Так-то оно так, — Сыромолотов глядел в пол, мял толстыми волосатыми пальцами картуз со сломанным козырьком и не знал, что говорить дальше. — Шахты, оно, конечно, важнее, это я понимаю, только и лошадь заботы требует. Сами же потом ругать станете.
— Стану, — пообещал директор, — это вы правильно говорите, Егор Саввич. Если увижу на конном дворе непорядок — не взыщите… Сколько вам лет?
— Чего? — опешил Сыромолотов. Такого вопроса он не ждал.
— Сколько вам лет, спрашиваю.
— Да много… В отцы вам гожусь, Александр Васильич, — уклончиво ответил старший конюх. Им вдруг овладело неясное беспокойство.
— Я так и думал. Значит, в жизни вы повидали больше меня, и опыта у вас тоже больше. Вот и подумайте, как лучше поставить дело. Теперь такое время, по старинке работать нельзя. А может, вам трудно? Может, здоровье слабое?
— Господь с вами, Александр Васильич, какая там трудность. И силенка, слава богу, пока еще в руках есть.
— Что вы все бога поминаете, вы верующий?
— Православный, крещеный, как же без бога.
Беспокойство нарастало. За свое место Сыромолотов держался крепко и ни за что не согласился бы добровольно расстаться с ним.
Майский посмотрел на крепкие руки старшего конюха: да, в таких руках сила есть.
— Раньше-то вы где, Егор Саввич, работали?
Сыромолотов поднял глаза на директора: что за допрос учинил?
— Да все по части лошадей. Сначала конюхом, потом Владимир Владимирыч старшим поставили…
— Я не о том, — нетерпеливо перебил Майский. — До революции кем были?
Вошел Сморчок с ведром и совком в руке. Тихонько мурлыча какую-то песню, не глядя на директора и старшего конюха, направился к печке, начал выгребать золу, выводя старческим, дребезжащим голосом:
— Так кем вы были до революции?
— Я-то? Как бы тут сказать… Опять же по части коней. Конюхом на постоялом дворе.
— А в гражданскую войну?
Сморчок перестал бренчать совком, как будто прислушивался. Сыромолотов покосился на него: вот принесла нелегкая. Было неприятно, что старик стал свидетелем допроса, который учинил ему, Егору Саввичу, директор.
— В гражданскую-то? Воевал… А как же? Тогда все воевали.
— Интересно. И против кого?
— Против этого, как его? Колчака. И еще — чехов. Партизанил. Да… Ранен даже. В ногу. Вот и показать могу…
— Нет, нет, не надо, — остановил Майский старшего конюха, тот начал было стягивать сапог. — Я верю. Выходит, вы из бедняков, из низов.
— Вот-вот, так и выходит, — обрадованно закивал головой Сыромолотов. — Из самого что есть низа. Уж ниже некуда.
Сморчок опять замурлыкал, вынимая из печи полный совок золы и ссыпая ее в ведро: