Джин не удержался, погладил рыжие пряди, стал их мягко перебирать, задумавшись. Это… Это было… Неужели? Неужели “чёртова дорога” пробудила то, что спало внутри рыжего? Может быть, именно поэтому ему там плохо? А как ещё можно объяснить случившееся после всего? После финала Пятого Турнира, после Шестого, после того, что случилось в проклятой пустыне?
И как понимать его бред? Если он вспомнит имя, то перестанет быть… Почему? К дьяволу тогда имя — ему и без имени вон неплохо живётся. По крайней мере, Джина больше устраивал вариант без имени с существующим Хоараном, чем вариант с именем и несуществующим Хоараном. Да уж… Это прозвучало бы, наверное, сущим бредом для посторонних ушей.
И что значит “устал быть”? Это рыжий-то устал? Да у него практически ни одного дня без чрезвычайного происшествия не бывает! Он же просто воплощение самой жизни — кипящей, бурной, искрящейся… То самое воплощение, которое столько раз возвращало Джина из тьмы, тормошило, встряхивало, не разрешало остановиться и исчезнуть.
— Я не позволю тебе перестать быть — даже не надейся, — мрачно пообещал Джин, вновь запустив пальцы в рыжие пряди. Наклонился и осыпал лицо Хоарана лёгкими невесомыми поцелуями. Тот тихонько вздохнул и подложил руки под голову, вытянувшись во весь рост на кровати. Его мышцы, похоже, свело от напряжения и боли — твёрдые, как будто отлиты из стали.
Джин забрался на кровать с ногами, решительно стиснул коленями узкие бёдра Хоарана и принялся разминать ему спину и плечи. Он уже наизусть знал, где и какой шрам на теле Хоарана: старался не задевать сложные и рваные рубцы, ласково обводил их кончиками пальцев, с тонкими и давними поступал смелее. Пришлось хорошенько потрудиться, дабы немного ослабить напряжение, — с Джина семь потов сошло, пока мышцы, наконец, не соизволили стать чуть мягче. Наклонившись, нашёл губами неровный шрам на левом плече, согрел дыханием и поцелуями, перешёл к другому. Один из старых рваных рубцов проходил рядом с позвоночником. Странно, что рыжий сохранил удивительную гибкость, потому что этот шрам обязан был отразиться на ней не лучшим образом. Под правой лопаткой — след от пули. Скорее всего, он остался после службы в ОСН. И, собственно, это не единственное напоминание о пулевом ранении на шкуре рыжего. Пулевые, ножевые, ожоги… Проклятие, да Хоаран просто ходячая энциклопедия всех возможных видов ран! Даже любопытно, сколько из них элементарно стёрлись “асфальтовой болезнью” [3]? Наверное, столько же, сколько осталось. Ну, с левой стороны тела точно стёрлось много — благодаря Джину, если можно так сказать. Тогда на шоссе рыжий именно на левом боку проехался по асфальту, лишившись внушительного количества кожи.
Джин устало рухнул на простыни рядом с Хоараном, перевёл дух и привлёк его к себе, спрятал лицо в рыжих волосах, вдохнул знойный аромат, смешанный с запахом пшеницы, и слабо улыбнулся. Приподнявшись, ухватился за край второй простыни, потянул её вверх, накрыв их обоих. Заодно стянул с себя полотенце, свернул и сунул под голову. Надо было сразу подушку поискать, вряд ли рыжий далеко её закинул. Хоаран мог спать без подушки и дальше, но Джин предпочитал всё-таки спать с подушкой. Под простынёй он вновь крепко обнял Хоарана и прижал к себе, мгновенно согревшись теплом обнажённого тела. Теперь ветер, бесцеремонно врывавшийся в открытое окно, совсем не страшен. Можно, конечно, закрыть окно, но ему совершенно не хотелось выпускать из объятий рыжего даже на одну секунду.
— Спокойной ночи, Эндзэру… — прошептал он, тронув губами горячий лоб Хоарана. — Пусть тебе приснится твоё небо.
***
Проснулся он от безжалостно бьющих в глаза рассветных лучей. Или уже не рассветных, а полуденных? Они проникали в комнату, когда ветер откидывал в сторону занавесь, отражались от зеркала на стене, усиливали мощь и попадали Джину в лицо, ослепляя даже сквозь плотно сомкнутые веки. Прищурившись, он слегка повёл плечами и ощутил приятную тяжесть: Хоаран спал, пристроив скрещенные руки на его груди и уронив на них голову. Тот ещё хитрец, потому что в таком положении солнечные лучи падали на него напрямую, без зеркального усиления, впрочем, пятна света нагло блуждали в спутанных прядях, придавая им ещё более насыщенный цвет, чем обычно. То ли благодаря этому, то ли чему-то иному, но Хоаран сейчас выглядел почти так же, как тогда — под водопадом: по-мальчишески юным и уставшим, даже измученным. Однако, не смотря на это, черты его лица оставались строгими, дерзкими и жёсткими, но — проклятие! — такими беспечно юными, что Джин уже засомневался, в своём ли он был уме, когда…
Вот именно!
У них же всё не так, как у людей! Вместо того чтобы позволить рыжему любить себя, позабыв о здравом смысле… Вместо этого Джин сам любил вот именно так — Хоарана, более того, сам и проявлял инициативу, сам… делал буквально всё для поддержания этих странных отношений, которыми в итоге рулил почему-то именно Хоаран. Чертовщина какая-то!
Он осторожно запустил пальцы в густые пряди, мягко перебрал их и закусил губу, когда солнечные лучи перескочили на гибкую спину и широкие плечи рыжего, бесцеремонно подчеркнув многочисленные шрамы — без прикрас. Носил их Хоаран, а чувствовал боль Джин, но, может, так оно и должно быть?..
Наглый мерзавец захапал себе простыню, служившую одеялом, — она обвилась вокруг пояса и окутала вольно вытянутые длинные ноги. На узкой ступне, торчавшей из-под простыни, нахально пристроилось круглое пятно света — прямо на пятке. Кроме того, мерзавец явно и не думал переживать из-за того, что Джин остался без “одеяла” вовсе. Ну, он и сам не особо-то переживал, устремив вновь взгляд на ярко освещённое лучами лицо. Тронул кончиком пальца тёмную бровь, медленно повторил её рисунок, нежно погладил и слабо улыбнулся. Опять всё неправильно: лежит тут и любуется рыжим заразой… Хотя у него всё равно иначе не выходило.
Хоаран зажмурился, а затем приоткрыл глаза, заставив сердце Джина пропустить удар. Видимо, из-за причудливого освещения из-под ресниц плеснуло ярким оранжевым пламенем. Рыжий зажмурился ещё раз, затем чуть приподнял веки уже с опаской. Теперь оранжевое пламя сменилось тёмным янтарём — переменчивым и искристым. И лицо тоже ожило: всё такое же неожиданно юное, сонное, с явной печатью усталости и с необъяснимым обаянием в каждой линии…
Мысли Джина внезапно переключились с внешности Хоарана на собственную. Точнее, на конкретный вопрос, до сих пор висевший в воздухе.
— Так что там с котминамом?
— И тебя, чёрт тебя возьми, с добрым утром… — беззлобно отозвался Хоаран, но глаза обречённо прикрыл.
— Подозреваю, что утро мы благополучно проспали. А рассказать ты обещал.
— Помню, — пробормотал рыжий. — С утра пораньше — самое то.
— Ну так…
— Котминам — это… — Хоаран нахмурился, выдержал небольшую паузу, но всё же продолжил: — Ккот — цветок, ми — чарующе красивый, нам — мужчина. Мужчина, чья красота подобна прекрасному цветку. Тебе полегчало?
— Э… Не сказал бы… — неизящно ответил Джин, несколько озадаченный подобным поэтическим сравнением, — особенно в части приложения этого “эпитета” к собственной скромной персоне. Выбивало из колеи, однако…
— Думаю, у вас в Японии есть что-то подобное.
— Но… Почему я? Логичнее было бы так тебя назвать.
Рыжий всхлипнул, уткнулся носом в грудь Джина — его плечи затряслись от приступа беззвучного хохота. В конце концов, он перевернулся на спину, вновь устроил голову на груди Джина и рассмеялся уже открыто, хоть и негромко.
Джин закрыл глаза, позволив себе утонуть в музыкальном звуке его смеха.
— Ну ты как скажешь… Во мне всё слишком яркое и очевидное, а значит, обычное, понятное и бесхитростное. А котминам… Это нечто иное, необъяснимое, то, что так просто словами не выразить, нечто за пределами обычности. Извини, но котминам у нас действительно ты.
— Мне совесть не позволяет… — ошарашенно выдал Джин, уставившись на Хоарана. Это в каком месте он обычный и понятный, если кое-кто до сих пор ломал голову над вопросом, почему это не может глаз отвести от его лица ночами? И не только ночами…