Зелла, взглянула на него — и вдруг улыбнулась. Улыбкой — за которую Штрих готов был снова продираться сквозь колючие кусты.
— Чьи стихи? — спросил Штрих — никогда прежде не слышал.
— Мои — ответила Зелла — сочинились прямо сейчас. Я ветра боялась — больше другого ненастья. Зонтик спасет от дождя, и шубы довольно в мороз. Но что делать с ветром — как треплет он платье, и волосы, шляпу сорвав! А простоволосой на людях — доступным лишь женщинам можно. Есть мост в Петербурге, ходила я там каждый день — на курсы, в любую погоду. Как сумерки, или туман, горизонт не видать — лишь бездна вокруг, вода серая, под с серым небом. И ветер ужасный — не знаешь как зонт, шляпу, юбку держать. А осенью вода поднимается, волны уже вровень с парапетом, Нева как море штормовое — и ветер просто идти не дает, каждый шаг с усилием, так назад толкает. Вечером идти еще страшнее — темно уже, лишь огни видны, на том берегу; ветер в перила заставляет вцепляться, сбивает с ног, юбку, накидку, волосы рвет невыносимо, шляпу унесло, зонтик сломало уже! Но не сойти, и не свернуть — лишь терпеть и идти прямо, скорее к берегу дальнему, где дом. Ах, ветреный, дождливый Петербург, белые ночи летом и метель зимой — увижу ли я его когда-нибудь снова?
— Отчего же нет? — спросил Леон — или вас выслали?
Он подумал вдруг — отчего она приехала в Зурбаган, где у нее тоже не было ни родных, ни друзей? И вспомнил слова Первого о бдительности — что враг не дремлет, хитер и коварен.
— Нет! — поспешно ответила Зелла — просто так вышло. Мне казалось, вся жизнь такая — как мост перейти: через непогоду, но прямо, и ясно все. А меня — вдруг подхватило бурей и бросило в волны. Так случилось — и пожалуйста, не спрашивайте об этом!
Больше она никогда ничего не рассказывала о себе. Леон не настаивал — потому что сам не мог сказать о себе правду, посвятив в тайну Организации, а лгать этой девушке, чистой и светлой душой, не хотел. По его представлению, подозрительная личность обязана быть порочной, скользкой, алчной, выслеживающей и вынюхивающей — именно так, несомненно, должен выглядеть провокатор, полицейский шпик; подозрительная женщина кроме того, должна курить сигареты, пить вино, ярко красить губы, быть неразборчивой в связях. А Зелла была совсем другой — и потому, ее правом было хранить личную тайну. Решив, что это какая-то несчастная любовь — ведь такая красивая девушка очевидно, не могла не иметь поклонников — Леон впервые почувствовал ревность, представив, как кто-то когда-то так же говорил с Зеллой, шел рядом, и даже может быть, касался ее руки. Но он понимал, что не имеет сейчас на Зеллу никаких прав, и не должен опускаться до пошлого мещанства.
— Мы не романтики! — сказал товарищ Первый — что не может служить руководством к действию, то бесполезно, и не должно быть. Мы не мечтатели — мы солдаты, и наши планы всегда реальны — как на войне диспозиция и приказ к атаке. Ты выглядишь усталым — береги здоровье, не трать без пользы: оно принадлежит не нам, а нашей великой борьбе.
Леон и не считал себя наивным романтиком — имея уже некий жизненный опыт. Он знал, что романтика влечет идеал, придуманный им самим — но искренне видел в Зелле совершенство, в каждой ее черте, каждом движении, каждой привычке. Время, потраченное на встречи с ней, он возмещал за счет отдыха и сна, работал над поручениями по ночам — зная, что легче обойдется без еды, чем даже один день не увидит Зеллу. Потому лишь пожал плечами — а кому из нас легко?
— Ничего, гроза уже близко — сказал Первый, по-своему истолковав жест Леона — наша очистительная буря, которая выметет без жалости всех паразитов. Пусть они веселятся и пьют шампанское, закусив ананасом — пока всех их не унесет революционный ураган, без всякой пощады! Красный призрак революции, страшный для них, уже стоит над их могилой, считая последние дни!