— Не понимаю…
— И надеюсь, что не поймешь этого никогда, Джулиана. Никто из нас тогда не распоряжался своей судьбой, а они тем более. Рахель и ее родные — не единственные, кому мы старались помочь. Были еще отказники — мужчины самого разного возраста, от восемнадцати до пятидесяти, — их сгоняли в трудовые лагеря. Onderduikers — так мы их называли.
— Что это значит?
— Это люди, которые скрываются. Onderduik означает «лечь на дно». В Нидерландах нет дремучих лесов или пещер, а территория страны очень небольшая. И нам приходилось прятать людей в своих домах, на чердаках и в подвалах, и очень часто — прямо под носом у немцев. Но Штайны дольше всех прожили у нас. Почти пять лет мы жили бок о бок, постоянно дрожа от страха. Нам редко хватало еды и тепла. Временами мы действовали друг другу на нервы. Это естественно. Из таких ситуаций можно вынести как благодарность, так и обиды. — Она тяжело вздохнула. — Что-то я разболталась. Твоей матери я быстро надоела бы.
Джулиана помолчала. Она гордилась теткой и была изумлена услышанным, восхищалась ее мужеством, но решила, что, сказав ей об этом, лишь вызовет ее недовольство.
— А мама жила тогда вместе с вами?
— О себе она может рассказать сама.
— Но Рахель Штайн приехала в Нью-Йорк, чтобы повидаться с ней.
— Да, верно.
— Тетя Вилли, вы прекрасно знаете, что мать ни черта не расскажет мне.
Вильгельмина фыркнула.
— Подбирай выражения.
— Я имею право знать.
— Да?
— Ладно. — Джулиана вздохнула, понимая, что опять проиграла тетке. Она не хотела тратить время на бессмысленные препирательства. — В газетах писали, что Рахель Штайн после войны переехала в Нью-Йорк. Почему?
— Они с братом Абрахамом уехали, потому что не могли оставаться здесь. Люди их круга и нации, их семья и друзья, все погибли, да и страна была в руинах. Мы страдали от голода. Нидерланды были освобождены только весной 1945 года, почти через год после Франции и Бельгии. Осенью 1944-го войска союзников попытались овладеть Арнхеймом. Была разработана операция, в результате которой предполагалось создать коридор в южной части страны вплоть до Германии, взять под контроль три основные реки и изолировать немецкие войска, оккупировавшие Нидерланды. И тогда союзники смогли бы прорваться в Германию. Если бы этот план удался, то война закончилась бы значительно раньше.
— Но он не удался, — полуутвердительно сказала Джулиана. Ее сведения об истории Второй мировой войны были скудными.
— Нет, — медленно проговорила Вильгельмина. — Он не удался. Немцы в ответ еще сильнее закрутили гайки. Доставка продуктов на запад страны сократилась, так как не было нефти и угля и транспортировка стала практически невозможной. Говорят, что в день мы получали меньше пятисот калорий, необходимых для выживания, — а ведь ещё были onderduikers, которых тоже нужно было кормить. Твоя мать единственная, кому удавалось приготовить что-то вкусное из кормовой свеклы и луковиц тюльпанов. Это была ужасная, страшная зима. Тогда ее назвали Hungerwinter. То есть, Голодная зима.
Джулиана молчала. Что она могла сказать? Мать никогда не рассказывала об этих страданиях. Никогда.
— В любом случае, — продолжала тетя Вилли, — у Рахель и Абрахама здесь ничего не осталось. Они предпочли эмигрировать в Америку, и мы разлучились навсегда. Так случается. — Вильгельмина, уйдя в прошлое, некоторое время молчала, но быстро оправилась и достала из пакета печенье, шесть штук, завернутые в вощеную бумагу. — На, съешь. Кстати, ты заметила, что нас преследуют?
Джулиана резко повернулась, но тетка схватила ее за локоть и не дала оглянуться. Джулиана кивнула ей, показывая, что владеет собой, и с сомнением прошептала:
— Вы уверены?
— Еще бы. — Вильгельмина сказала это очень просто без всякого высокомерия, и отпустила руку племянницы. — Я пять лет прожила в городе, оккупированном немцами, я знаю, что такое слегка, и не люблю ее. Нацисты слишком часто практиковали это. И теперь я не выношу, даже когда сзади меня тащатся дети, живущие по соседству.
В другой ситуации Джулиана сочла бы, что у тетки мания преследования. Но только не сейчас. Она помнила о Мэтью Старке, о его странном визите в «Аквэриан», после которого она так и не смогла взять себя в руки и рванула в Роттердам.
Нарочито спокойным голосом она спросила:
— Как он выглядит?
— Как нацист.
Старая голландка сжала губы.
— Бога ради! Тетя Вилли, что вы говорите!
— Он следил за нами еще до того, как мы вошли в поезд. У него очень светлые волосы…