— Подумайте о себе. Почему бы вам не съездить в Вермонт?
Она бросила трубку.
Катарина сидела в спальне и смотрела через окно на залитую праздничными огнями Парк-авеню. Слезы струились по ее лицу, и она не утирала их. Она унеслась мыслями в далекие времена, на сорок лет назад, к тому — последнему — Рождеству, которое она встретила с отцом и матерью в Амстердаме. Она была еще девчонкой, но на ней уже лежали все заботы по дому. Она готовилась к празднику несколько недель, собирая по крохам продукты, чтобы испечь speculaas и appelbeignets. Хендрик принес ей ром и какао. Они устроили настоящий пир! Даже Джоханнес в тот раз был с ними — такой высокий и мужественный, и Анна — красивая и грустная. Джоханнес значился в черных списках, среди людей, которых должны были отправить в нацистские трудовые лагеря, и поэтому скрывался — он был onderduiker; а Анне как еврейке, вышедшей замуж за не еврея, полагалось пройти стерилизацию. Она отказалась и тоже скрывалась от властей. Вся ее семья — родители и младшие сестры — была депортирована годом раньше, и официальных сообщений об их местонахождении не поступало. А слухи были так ужасны, что верить им не хотелось.
Но в то Рождество, позабыв о многом, они радовались и смеялись, а потом Катарина отправила с Вильгельминой сладости для Рахель и Абрахама. Их мать, обычно сдержанная в проявлении чувств и скупая на похвалу, в тот раз нежно обняла дочерей и сказала, что они прекрасные девушки. Хендрик тогда согласился с этим и, улучив момент, когда на них никто не смотрел, поцеловал Катарину в щеку. Она так покраснела! Даже спустя несколько часов ее лицо все еще пылало. Хендрику тогда было двадцать пять; он был героем подпольного сопротивления, и все обожали его.
Катарина вытерла слезы и пожалела о том, что рядом сейчас нет ее матери. Ей самой скоро стукнет шестьдесят; она уже старше, чем была мать. И все равно она так нуждается в ее суровой любви, она помнит, как любила всплакнуть, уткнувшись в ее мягкие колени или прижавшись к ее сильному плечу.
Ты не должна винить себя, милая Катарина…
— Ох, мама! — воскликнула она, охваченная страхом и сомнениями. После разговора с Вильгельминой она так и не решила для себя, что сейчас нужно делать, и в поисках ответа на мучившие ее вопросы только смотрела в окно — на зимнее небо, на серые дома, на Рождественские огни — и не находила решения. Если бы ты была со мной, мама! Ты бы сказала, что мне делать!
Она вытерла лицо и отвернулась от окна. Перед глазами вдруг — как будто это было только вчера — встала картина из прошлого: ее маленькая дочка с косичками и в грязных башмачках, которая взобралась на табурет, стоявший у рояля; и Катарине неожиданно так сильно захотелось оказаться сейчас там, взять девочку на руки и прижаться к ней. Просто прижаться.
Ты должна быть сильной, Катарина. Так говорила ее мать. Ты должна быть сильной.
Она пошла к Адриану. Было уже поздно, но он сидел в библиотеке с книгой в руках.
— Адриан, — позвала она, стараясь говорить небрежно-безразличным тоном. Но сердце никак не отпускала сосущая боль. — Адриан… Скажи мне, Джулиана не просила тебя помочь ей зарегистрировать сейф на свое имя?
Он поднял голову и посмотрел на жену. В его глазах была нежность. Он не мог не заметить, что она расстроена. Он чувствовал, что Катарину после недавнего концерта Джулианы в Линкольн-центре все время что-то терзает, но не стал ее ни о чем расспрашивать. Раньше он нередко говорил, что хочет знать о ней все. То есть все, что она сочтет нужным рассказать ему. Он дал ей понять, что принимает и уважает ее скрытную натуру. Он смирился с тем, что у жены есть нечто такое, о чем он никогда не узнает. Конечно, всему виной семейные традиции и война, выпавшая на ее юность. Она была тогда достаточно взрослой, чтобы запомнить все ужасы, но слишком молодой для того, чтобы понять их.
— А разве она собиралась завести себе сейф? — спросил он, внимательно глядя на жену.
Катарина пожала плечами и почувствовала, какое сильное напряжение понадобилось ей, чтобы этот жест выглядел естественным. Жизнь была такой безоблачной. Муж, ребенок, прекрасная квартира, вдоволь еды и одежды. Она так долго не сталкивалась с трудностями.
— У Джулианы очень много ценностей, — запинаясь, сказала она. — Я просто удивляюсь ей. Может, стоило бы подумать о сейфе.
Адриан вздохнул, и она увидела в его глазах покорность. Ему тоже сейчас не хотелось никаких объяснений.
— Я могу поговорить с ней, если хочешь.
— Пожалуйста, поговори.