Муртазин говорил как будто спокойно, ровным тоном. Только ноздри у него чуть трепетали да глубоко посаженные карие глаза то и дело сердито вспыхивали.
Решение пойти на конфликт с министерством далось Муртазину совсем не легко. Он мучительно размышлял, прежде чем отважиться на прямой отказ выполнить министерское задание по сеялкам. Но, утвердившись окончательно в своем решении, Муртазин уже не мог отступить. Хотя ясно представлял, конечно, что его ожидает, если ему не удастся доказать свою правоту.
У себя дома, отрываясь от справочников, книг и расчетных таблиц, он ходил по комнате, сжимая кулаки, ругался. Ему не хватало воздуха, он открывал форточку и, взлохмаченный, исхудалый, с расстегнутым воротом, неотрывно смотрел в утренний рассвет над Казанью.
И сейчас он напрягал всю свою волю, чтобы не показать, какой ценой ему достается это внешнее спокойствие.
— Так неужели в министерстве этого не знали? — все удивлялся Калюков.
Румянец на его скулах словно пожелтел, выцвел — он тоже понимал, что значит отказаться от министерского задания. Пугало его и молчание парторга. Гаязов сидел, склонив голову, только изредка взглядывая на директора, и трудно было понять, одобряет он его или нет.
С той минуты, как прибыл пакет из министерства, Гаязов понял, что крутой, решительный Муртазин откажется от этих сеялок, и делал все, чтобы удержать директора от опрометчивого шага. И до сих пор Гаязов продолжал считать, что Муртазин не до конца взвесил все последствия, и про себя одобрял простодушные вопросы Калюкова, — они давали повод еще раз оценить все доводы «за» и «против».
— Чему вы так удивляетесь, Пантелей Лукьяныч, — сказал главный инженер, — разве кто-нибудь из министерства приезжал на «Казмаш» и видел его своими глазами? Ведь нет.
— Да, еще вот что, — продолжал Муртазин, откашлявшись и прижимая рукой теплый шарф к горлу, — я приблизительно подсчитал, что получится, если предлагаемые нам сеялки дать Кировоградскому заводу, который и сейчас их выпускает. Он наш годовой план выполнит за… двадцать три дня! А «Казмашу» только для освоения потребуется месяца два. Я не говорю уже о том, что наши сеялки по сравнению с кировоградскими будут вдвое, если не втрое, дороже.
— Для такого крупного завода, как Кировоградский, вероятно, найти эти двадцать три дня не так-то просто, — сказал Гаязов.
— Конечно, не просто, — ответил Муртазин, — но легче, чем ломать «Казмаш», который способен выпускать самые сложные и точные современные машины.
— Кировоградский завод не входит в наше министерство.
— Здесь-то и вся беда, — подхватил Муртазин слова Михаила Михайловича. — Государственные интересы приносятся в жертву ведомственным! Пора уже этому положить конец! — Муртазин стукнул кулаком по столу. — Это самый серьезный тормоз развития нашей промышленности на нынешнем этапе. Ладно, мы отвлеклись, товарищи. Значит, вы одобряете мои соображения?
— Мы-то одобряем, а что там… — Михаил Михайлович покачал белой головой. — Мне приходилось с ними сталкиваться не один раз. Переубедить их… почти невозможно.
Муртазин хмуро помолчал и неожиданно улыбнулся.
— Я не боюсь драки, Михаил Михайлович… Лучше пусть мне башку снимут, чем будут страдать интересы завода.
Пантелей Лукьянович растерянно смотрел то на главного инженера, то на парторга. Ему хотелось крикнуть: «Да одерните вы его, зачем лезть на рожон!» Но он не произнес ни слова.
А Гаязов почувствовал некоторое облегчение. Доводы Муртазина постепенно убедили его. Поначалу ему не совсем было ясно, из каких побуждений делает это Муртазин. Он склонялся все-таки к тому, что Муртазиным двигало тщеславное желание доказать своим московским недоброжелателям, что он себя еще покажет.
Но последние слова директора разрядили ту настороженность, с которой Гаязов все еще относился к Муртазину. Сразу свалилась с души тяжесть, когда он убедился, что Муртазину «Казмаш» уже не безразличен.
Назавтра Муртазин отправился в Москву, договорившись с главным инженером, который оставался на заводе, что вызовут его лишь в случае крайней необходимости.
— Да, с характером человек наш директор, — сказал Михаил Михайлович Гаязову, когда Муртазин уже поднимался на самолет. — И весьма смелый.