И, словно подтверждая его слова, Павло застонал.
— Ну, что я говорил? — Омельян был на удивление спокоен. — Покараульте-ка моего племянничка. Я сейчас.
Омельян исчез, но уже через минуту вернулся с верёвкой в руках.
— Ты что? — всполошилась Явдоха. — Ты чего надумал, старый?
— Ты что, мать, подумала, я его вешать буду? Не-е… Только путы надену. А то, смотрю, Павло чересчур прытким стал, не убежал бы куда не следует. — Омельян сноровисто связал полицаю руки и ноги.
— Ой, Омельян, не надо бы так. Худо бы не было, — всхлипывала Явдоха. — Неси лучше хлопца в хату, развяжи, водой тёплой умой. А как очнётся, встань на колени, прощения проси. Скажи, что нечаянно стукнул…
— Хватит, мать, болтать глупости. Помоги-ка лучше мне этого бугая в сарай перенести. Ведь светать начало, как бы кто нас не увидел.
Омельян подхватил полицая под мышки, женщины ухватили его за связанные ноги, и они торопливо, почти бегом, пересекли двор. Следом изо всех сил поспешал Семён.
По властному знаку Омельяна женщины тотчас ушли из сарая. Леся на прощанье сказала:
— Отец, ты Семёна никуда не отпускай. Не то он как выйдет на улицу, так его сразу и поймают.
— Не бойся, не отпущу, — ответил Омельян.
— А может, и вправду мне уйти? — спросил Семён, когда мужчины остались одни. — Не за себя боюсь — за вас.
— Семь бед — один ответ. Выйти сейчас на улицу всё одно, что добровольно сдаться. А если не сдаться, так застрелиться. Ты ещё молодой, тебе жить надо. Так что пока будешь здесь. — Всё это Омельян сказал твёрдым голосом, как о чём-то решённом.
Омельян отбросил в сторону кучу какого-то хлама, и Семён увидел широкий лаз, прикрытый решётчатой крышкой.
— Посидел в одном подполье — теперь в другом посиди. Только здесь много лучше: и светлее, и воздух свежее, и соломка под боком будет.
Старик стащил Павла в яму и подал руку Семёну:
— А теперь ты сюда лезь.
Семён спустился и почувствовал, что он чуть ли не по колено утонул в свежей, пахнущей солнечным полем соломе.
Семён лёг на солому и почувствовал бесконечную усталость. И почти тотчас провалился в глухой полуобморочный сон.
Нартахов спал. И этот крепкий сон вполне можно было бы назвать богатырским, будь Нартахов чуть покрупнее фигурой.
— Ну и как ты тут лежишь, Семён?
Но как ни был крепок сон, Нартахов, едва услышав голос, тотчас пришёл в себя и увидел склонённое к нему лицо Маайи.
— Превосходно!
— У тебя всегда всё превосходно. Врёшь ты, однако, превосходно.
— Да что ты, в самом деле? Я выспался. Ничего у меня не болит, не ноет. Ем сколько хочу. Что ещё нужно такому лентяю, как я?
— Ну хорошо, а что врачи о твоём здоровье говорят?
— Говорят, превосходно.
— Я смотрю, ты других слов не знаешь. Если у тебя такое превосходное здоровье, то чего тебя заставляют здесь лежать, почему к тебе людей не пускают?
— Выдумываешь.
— Да вот при мне, десять минут назад, не пустили бульдозериста Лобачёва, ну, того самого, который в прошлом году тебя всенародно ругал за то, что пионерский лагерь с запозданием открыли.
— Хороший мужик Лобачёв. И не ругал, а критиковал.
— Разница небольшая.
— А ещё кто был?
— Ишь, как тебя заинтересовало, — Маайа прищурила глаза. — Две женщины приходили. Одну знаю — Ефимова из конторы. А другая, видно, твоя приятельница. Такая яркая женщина.
— Конечно, приятельница. Понимать надо. А что ж только одна явилась? И больше никто меня не вспомнил?
— Ну и болтун ты у меня, — Маайа улыбнулась. — Что бы люди сказали, услышав твою болтовню? Бери-ка лучше ложку да поешь, я тут тебе кое-что горячёнького принесла. Поешь, поешь.
Маайа протянула мужу ложку, и Семён Максимович послушно стал есть. Маайа всегда готовила отлично, но на этот раз превзошла себя, всё было очень вкусным, и Семён Максимович почувствовал, как в нём просыпается голод.
— Ну, а как там Волков? — спросил Нартахов с плотно набитым ртом.
— Вначале нужно прожевать, а потом говорить. Это даже ребятишки знают. Судя по аппетиту, Волков чувствует себя тоже неплохо, ещё лучше, чем ты. Суп ложкой черпать не стал, а выпил прямо через край. И котлеты быстро уничтожил и отдал посуду. Он или не привык есть медленно, или хотел, чтобы я поскорее ушла.
— Кто ест быстро, тот быстро и работает. Ещё старые люди это приметили. А Волков, видно, настоящий рабочий человек.
— Может быть, может быть, — задумчиво протянула Маайа. — Но только если бы он тебя, дурака, не спасал, то я бы к нему с передачей не пошла.
— Вай, это почему же?
— А я и сама не знаю. Какой-то он не такой. Мы, бабы, это не столько умом, сколько сердцем чувствуем.
— Ладно тебе, — нахмурился Нартахов, хотя и знал, что Маайа и сама себя осуждает за такое отношение к спасшему её мужа человеку.
Маайа почувствовала, что дальше продолжать разговор о Волкове пока не стоит.
— Я сегодня уже была в детском садике, и меня Вика спрашивала, почему деда не пришёл.
— Спрашивала, значит? — оживился Семён Максимович.
— Спрашивала, спрашивала. Девчушке рисовать нечем. Может быть, я отнесу ей твои фломастеры?
Нартахову приятно поговорить о Вике, той самой девочке, которая несколько лет назад так неожиданно появилась в доме Нартаховых.
— Слушай, жена, ты, однако, спрашиваешь меня задним числом? Ты ведь уже унесла фломастеры?
Маайа упрямо молчала.
В последнее время мать Вики, озабоченная желанием выйти замуж, всё охотнее и охотнее отдавала Нартаховым дочь на выходные дни, а иногда приводила ребёнка вечером и оставляла девочку на ночь. Тогда всё в доме Нартаховых оживало.