Дедушка умеет интересно рассказывать. И хотя взрослым все это хорошо известно, а мужчины и сами переходили через перевал — все слушают его очень внимательно. Даже у женщин высохли слезы.
— Коция и Кондрат знают на проклятом Латпаре каждый камень, они умные люди. А Коция и ученый человек. Он не полезет под снег, как какой-нибудь баран, — говорит дедушка.
Мой отец немного умел объясняться по-русски, и это имел в виду дедушка, когда говорил о его учености.
— Думай, о чем говоришь, старый. По-твоему, все, кто погибает под снегом, бараны?!
Дедушка пропускает мимо ушей замечание бабушки.
Я сижу на его коленях, он гладит меня по голове и щекочет мое лицо седой бородой.
— Твой отец выждет хорошую погоду. Терпение, мой Яро, — великое дело. Если ты будешь нетерпеливым и нерассудительным, пропало твое дело. Ничего у тебя не будет получаться, и всем ты будешь в тягость. Обвалы и снег, Яро, надо уметь самому победить, боги не всегда помогают....
— Господи, ты совсем заговариваешься! Разве можно так много говорить о тех, кто попал в опасность? Пустые разговоры навлекут на них беду.
На этот раз бабушка попала в цель: у сванов существовал обычай не упоминать о тех, кто в горах рискует жизнью. Богиня Деал, хранительница неустрашимых и удачливых охотников, не терпит этого. Сваны очень любили богиню Деал, и мысль о том, что пустые разговоры могут рассердить ее, заставила дедушку замолчать.
— Вот если б дорогу построить! — прервал неловкое молчание дядя Андеад.
Дедушка постучал чубуком по спинке сакорцхвила, мелкие искры посыпались на пол.
— Обманули нас с дорогой. Да что дорога, соли даже нет. А налоги платим...
Разговор снова умолкает. Женщины вынесли из-за шкафов длинные узкие столики, расставили их перед очагом. Мама накладывает в деревянные миски тушеные бобы. Они не соленые, за зиму весь запас соли израсходован. Бабушка возле каждой миски кладет по горячей лепешке.
Мужчины садятся по одну сторону очага, женщины — по другую. Я пристраиваюсь возле дедушки. Мама, нарушая обычай, садится рядом со мной. Видно, что ее мучает тревога за отца.
Бобы дымятся, от них идет аппетитный запах. Вот если б немного сала... Я вопросительно смотрю на маму. Она хорошо понимает смысл моего взгляда, поднимается и достает из шкафа кусок пожелтевшего сала. В детских мисках расплываются маленькие кусочки жира.
После ужина мужчины снова разожгли чубуки, в огонь подбросили дров. Вера, привалившись головой к моему плечу, заснула. Мне хочется еще посидеть у очага, послушать разговоры взрослых, и я боюсь, как бы мама не уложила меня спать. Я не шевелюсь, чтобы не разбудить Веру, и с опаской поглядываю на маму. Но она занялась мытьем мисок. Лицо у нее печальное, задумчивое. Сейчас ей не до нас.
Дядя Ираклий приоткрыл дверь. Холодный воздух и стая пушистых снежинок ворвались в мачуб.
— Нужно что-нибудь придумать. Погибнет ведь скот, — говорят дядя Ираклий. В его голосе звучит решимость.
К его словам в нашей семье относятся серьезно. Он не привык кидать слов на ветер. Все насторожились. Даже дедушка вскинул голову и внимательно посмотрел на племянника.
Но дядя Ираклий уклонился от разъяснений, оказав только:
— Ночью подумаем, а завтра поговорим. Говорят, абхазцы, когда туго с кормами, кормят скот рододендронами.
— Рододендроны у нас не растут, сын мой, — уточняет бабушка Хошадеде.
— Зато растут в Лахамуле...
Дядя по сванскому обычаю поклонился и вышел из дома.
— ...растут в Лахамуле! — передразнил его дедушка. — На спине корм не переносишь, сам ноги протянешь.
Тетки принялись раздевать и укладывать детей. Я подошел к дедушке, чтобы помочь ему снять чувяки. Ему самому было трудно это делать.
Дедушка и бабушка спали рядом с нами на деревянной, похожей на катафалк кровати. Мы, дети, располагались все вместе. Кровать была низенькой и не слишком широкой. Лежали мы, чтобы не занимать много места, головами в разные стороны. Частенько ночью приходилось испуганно вскакивать, получив по голове удар ноги одного из братьев. Спасали нас довольно высокие борта, окаймляющие кровать. Иначе кто-нибудь из нас неизбежно досыпал бы ночь на полу.
В эту ночь я заснул не сразу. Думалось о снежных обвалах, об отце, которому трудно приходилось сейчас.
Я ворочался с боку на бок, вздыхал... Нет, не мог погибнуть отец!.. И я представлял его героем, обманывающим страшный обвал, бодро шагающим по отвесной тропе. Вот он уже подходит к дому, стучится... Нет, это шумит ветер.
Потом я услышал шепот:
— Безбожник ты! Два сына в опасности, а ты жертву жалеешь.
Я не сразу понял, что это шептала бабушка. Шепот оторвал меня от дум, заставил напрячь слух.
— Какой я безбожник? Всю жизнь только и делаю, что молюсь разным богам.
— Подсчитывай, подсчитывай свои молитвы, бессовестный.
— Ну, зарежем быка, а пахать как будем?
— Шалиани велик и всемогущ. Он поможет нам... В конце концов дедушка сдался. Завтра чуть свет он обещал пойти в церковь и дать обет в день памяти святых Квярика и Юлиты зарезать нашего бычка Балду. Святые, приняв жертву, избавят Нас от затянувшейся зимы, несчастных случаев на перевале, от болезней и всех несчастий.
Ночью мне снилось, что я бегаю с бычком по всему Лахири. Потом Балду куда-то пропал, и я долго повсюду искал его.
Открытие нового мира
Проснулся я позже всех. Дедушка лежал в своей кровати и тихо стонал. У него болела голова. Бабушка Хошадеде лечила его святой водой.
Это средство она приготовляла сама. Бабушка снимала со стены одну из икон, клала ее в миску с водой, несколько раз крестилась, затем вешала икону на место, а вода в миске после этого считалась святой.
— Долго ты спишь, Яро, — произнес дедушка довольно строго. — Нельзя в детстве столько спать — обленишься. А если обленишься — тогда пропал, совсем пропал.
— Меня не разбудили, — попробовал я оправдаться.
— Не разбудили? Хотели соседей на помощь звать да раздумали. Ох-ох!.. Голова болит, — застонал старик.
— Выпей еще святой воды. Господь велик, поможет, — предложила бабушка.
— Нет, больше не могу. Икона, наверное, грязная была, что-то живот начинает болеть...
— Господи, — подняла вверх руки бабушка, — не гневайся на старика, он очень темный человек!
Я принялся натягивать на себя холщовую рубаху и узкие шаровары из домотканого материала, а поверх них шерстяные гетры. Потом приступил к обуванию. Это было нелегкое дело. Чулок и носков мы зимой не носили. Нужно было на голые ноги натягивать чувяки, предварительно набив их до отказа травой, называемой цереква. Без этой спасительной травы ноги мерзли.
— Есть такие люди, дохтура называются, — заговорил дедушка, то и дело прерывая свою речь стонами. — Когда я был молодым, в Мингрелии видел дохтура. Он мне лекарство дал, и голова сразу перестала болеть. Вот это было лекарство!
— Пьяница какой-нибудь, — решила бабушка, накладывая дрова в очаг. — В Мингрелии все пьяницы... Они всех сванов обманывают и тебя обманули.
Я быстро помылся, съел кусок холодной лепешки и побежал во двор.
— Никому не говори, что орошал, — вдогонку предупредил дедушка, — засмеют.
Было солнечно и необычно тепло. Снег уже не хрустел под ногами, а сочно чавкал. С крыш падали капли.
На пороге сидела мать. Она грелась на солнце и вертела свою прялку. Около нее копалась Вера.
— Наконец-то, Яро! — укоризненно сказала мама и притянула меня к себе.
Я прижался к матери. От нее пахло свежими лепешками, дымом и еще чем-то несказанно родным.
— Возьми санки. Твои приятели уже давно на Свипфе. Смотри, снег тает.
— Значит, скот не погибнет? Сена теперь хватит? — обрадовался я.