Вошла девушка с двумя корзинами, висевшими через плечо; лицо ее раскраснелось от тяжести и холода.
— Собачий холод, а? — прокомментировал привратник.
И вот наконец невдалеке послышался гудок поезда. Сквозь туман угадывалось его приближение по неровному пыхтению паровоза. Лишь Сеабра устремился навстречу составу, делая кому-то знаки руками. Вскоре Луис Мануэл увидел стройного юношу, выделявшегося в толпе, окутанной табачным дымом, и улыбавшегося всем.
— Вот и я.
Луис Мануэл крепко пожал ему руку, выразив в этом жесте все то, что нельзя было передать ему словами.
— Я уже знаю вас, Мариньо. Здесь много говорят о вас. По крайней мере… как о живописце.
— Я не заслуживаю такого внимания…
У него были спокойные и ясные глаза. В его облике необычными были волосы, густые и преждевременно тронутые сединой. Шевелюра с пепельным оттенком придавала ему благородство. Сеабра оттолкнул Луиса Мануэла, намереваясь всецело завладеть вниманием вновь прибывшего.
— Пальто там? — спросил Жулио, взяв его чемодан.
— Оно здесь, в воображении. Оно затрудняет движения.
Луис Мануэл вспомнил о советах матери относительно теплой одежды и покраснел.
— Ты останешься здесь?
Выражение лица Мариньо неожиданно изменилось. Все заметили его суровый и укоризненный взгляд, брошенный на Жулио, который внезапно почувствовал себя неловко. Ответил он властным тоном:
— Об этом поговорим позднее.
У выхода с вокзала Луис Мануэл попытался заметить в выражении его лица какой-либо след недавнего инцидента. Но вновь прибывший был невозмутим. Жулио, казалось, погрузился в свои мысли. Для Луиса Мануэла настал момент сказать ему дружеское слово.
— Ты можешь рассчитывать на меня, если тебе что-то будет нужно.
Жулио провел рукой по его плечу, ничего не ответив. Но этот жест означал все, что хотел услышать Луис Мануэл.
— Пойдемте согреем наши желудки горячим напитком, — предложил Сеабра.
— Сказано — сдельно. — И по тону, каким были произнесены эти слова, было видно, что Жулио хотел убедить остальных в том, что к нему вернулась уверенность в самом себе.
И снова они в кафе. Это было время, которое Луису Мануэлу особенно нравилось. Тишина, табачный дым, сон и уединение, отделявшие одних людей от других. Он чувствовал себя будто бы под действием наркотика. А что делают остальные? Казалось, они наблюдали друг за другом и прежде всего за этим загадочным Мариньо. Абилио прицепился к Жулио: сторожевой пес поднимает тревогу при каждом признаке угрозы. Лицо Сеабры приняло торжественное и строгое выражение, как будто бы кафе являлось уже преддверием ассамблеи, призванной вынести важные решения.
— Что вы будете заказывать, Мариньо?
— Стакан молока и хлеба.
Официант вытянулся:
— Сандвич?
— Хлеба и ничего больше. — И пояснил товарищам: — Сандвич — это насмешка над желудком. Хлеб — это более конкретно и экономично.
Зе Мария поддержал его кивком головы; у остальных на лицах было написано восхищение перед этой завидной непочтительностью.
— Но ведь это не булочная, — сказал Жулио.
— Пусть решает официант.
Смуглая женщина, зашедшая сюда из кино, чтобы съесть булочек и выпить несколько чашечек кофе, следила, развлекаясь, с улыбкой на губах за разговором. Зе Мария, усаживаясь поудобнее на стуле, обратил внимание на ее бедра. В этот момент он забыл о друзьях.
Сеабра погасил сигарету о пепельницу неторопливо и тщательно. Он рассказывал Мариньо о чудесных стихах одного поэта, только что завоевавшего известность.
— Солидные идеи, строгий стиль. У него нет ни капли лирического хныканья, — и погладил свои жесткие блестящие волосы.
— Поэты… — начал говорить Жулио. — Болтовня, болтовня…
— Но этот затрагивает объективные вопросы.
— Тогда говорите о них громче. Поэзия — это гитара со струнами, сделанными из вздохов.
«Это сказано для того, чтобы произвести впечатление на Мариньо», — прокомментировал про себя Луис Мануэл.
— Болтовня, одна лишь болтовня.
— Была болтовня, — оборвал его Сеабра.
Зе Мария обратил внимание на ободряющую улыбку брюнетки и почувствовал возбуждение. Он всегда старался извлечь всю возможную выгоду из своего привлекательного вида настоящего мужчины, как пьяница жаждет вина для своего удовольствия и мучения. Он хотел окружить себя всем, чем пожелает. Он чувствовал еще в желудке приятное ощущение после обильного обеда в кабачке. Один из типов, сопровождавших его, понимая, что остальные сгорали от нетерпения, почуяв чудесный запах, исходивший от содержимого котла, запустил свои пальцы сомнительной чистоты в котелок, чтобы отпугнуть тем самым наиболее брезгливых соперников. И он добился своего. Однако не Зе Мария платил за угощение: одной лапой меньше, одной больше, даже если она была такой огромной и отвратительной, — этого было недостаточно, чтобы испортить ему перспективу хорошего обеда; и тотчас, изловчившись, воспользовался вилкой, чтобы пропитывать кусочки хлеба соблазнительной подливкой. Это было то, что он хотел, но безуспешно, рассказать Жулио и остальным товарищам, и то, что он с удовольствием вспоминал про себя, так как никто, даже Абилио, не интересовался этой историей.