Он с удовольствием отпил первый глоток кофе, от которого исходил легкий аромат. Добавил сахару. Жизнь была создана для того, чтобы провести ее с наслаждением. Женщины, хорошая еда, друзья, изобретавшие драмы для большего удовольствия интеллекта. Время проходило незаметно, медленно и непоследовательно. Смуглая женщина, сознавая, что ему нравились ее бедра, как бы невзначай приподняла подол юбки еще выше. Видно, она надеялась на любовное приключение.
Зе Мария решил занять более удобное положение. Он развалился на софе, но при этом задел за ножку стола. Это неловкое движение внезапно напомнило ему стол из сосны в его доме, за которым молча и смиренно собиралась вечером семья на ужин. Сейчас у него появилось нелепое желание поколотить смуглую женщину, уплетавшую пирожки, этих случайных друзей, желание наказать самого себя, отступника. Он тосковал о вещах реальных, осязаемых, объем, цвет и запах которых можно определить, как определяют их у яблока.
— Ты не собираешься устроить выставку в Коимбре?
Кто задал этот вопрос? Зе Мария услышал его, погрузившись в свои мысли. Выставки, книги. Они считали возможным построить мир лишь с помощью слов; и тем не менее они считали, что ощущали действительность, жизнь такой, какая она есть. И верили в нее. Но вели себя как дети, которые возносят свои мечты до небес, а затем простирают руки, чтобы достичь их.
Мариньо, должно быть, ответил наклоном головы. Но теперь он тоже решился на разговор:
— Обстановка, кажется мне, сейчас не для выставок. Мне говорят, что здесь есть любители, покупающие картины, когда их навязывают на дому. Эти люди наверняка не делают различия между настоящей живописью и подделками, украшающими их гостиные. Но они покупают, а это главное. Я изучу эту возможность. У вас есть сигареты, Луис Мануэл? Я потерял свою пачку, когда выходил из поезда.
Жулио чертил ногтем по стеклу на столе. Сеабра воспользовался случаем, чтобы вернуться к своей теме:
— Всегда встает этот вопрос о деньгах. Это возмутительно, что мы постоянно зависим от них. Вам, Мариньо, удается утверждать себя как художника, изо дня в день думая о том же, подобно мелкому торговцу, постоянно размышляющему о векселях и истечении срока погашения.
Мариньо закрыл свои светлые глаза, опустив ресницы и взвешивая сказанное. Затем спокойным голосом, неторопливо промолвил:
— Каждый делает то, что может. Есть более важные проблемы, чем эта.
— Жаль.
— Ты неисправим, Сеабра, — вмешался Жулио, и было непонятно, куда была направлена его ирония и на что он на самом деле намекал.
Затем разговор перешел на темы литературы и живописи. Сеабра считал, что быть новеллистом самый тяжкий труд; говоря это, казалось, он намекал на высокую и трудную миссию, которой он сознательно посвятил себя.
Луис Мануэл почувствовал, как им овладевал энтузиазм, с которым его товарищи защищали свои доводы, и сам он смог привлечь их внимание к обсуждению некоторых иностранных изданий, попавших наконец не без некоторых тайных уловок в его руки. Заговорив о книгах, он уже мог произвести впечатление на Мариньо, поскольку Луис Мануэл первым приобретал книги, едва они появлялись в книжных магазинах его города. Разумеется, ему не хватало времени, чтобы прочесть их все, но он был осведомлен об их существовании, формате и привлекательности внешнего вида, мог показать их на многочисленных полках у себя дома. Книги доставляли ему наслаждение. Это была сама жизнь, сконцентрированная, доступная, заключенная в отдельные томики, которые можно свободно переносить в укромное, уединенное местечко, жизнь, которую он мог осязать руками и которой было легко отдаваться либо отвергать ее в зависимости от того, одобрял он ее или нет. Его тонкие пальцы испытывали наслаждение от прикосновения к бумаге, от разрезания страниц, от совершенства полиграфии, как женщина чувствует удовольствие, надевая понравившееся ей платье.