Я пропустила последний пассаж мимо ушей. Теперь понятно, почему у обоих такой беспризорный вид.
- По весне? А сейчас одни живете? Или есть, кому за вами приглядывать?
- Небось, есть кому! – воинственно отозвался парень. – Мы сами с усами, нам чужого догляду не надо.
- Да уж, вижу. Тебе сколько лет?
- Десять да три, четвертое будет…
- Тринадцать? Хм... - Что-то щуплый он для тринадцати лет. - А ребенку?
- Ильке три, может, четыре… Мамка о прошлом лете его в лесу на дереве нашла. То ли с обоза выпал, то ли волки родных подрали – нам про то неведомо. А он не помнит ничего. Вышний его уберег, теперь с нами живет. – Парень ласково потрепал малыша по шапке и вдруг спохватился: - А тебе какое дело, змеища?!
Яркое солнце облило светом обоих, прорисовав на снежно-белом листе склона четко, до последней заплатки – краснощекого малыша в одежде не по размеру и подростка, взъерошенного, как сердитая галка. Я колупнула когтем снег, борясь с нахлынувшими эмоциями. Нет, жалость – последнее, что им от жизни нужно. Глядя, как мальчишки, оскальзываясь, карабкаются по раскатанному склону (малыш впереди, брат – на полшага за ним и ко мне в пол-оборота) негромко окликнула:
- Эй, змееборец, тебя как зовут?
- Стану я перед всякой нечистью называться!
- Не скажи, я очень даже чисть, а у тебя сажа на носу.
- Его Михом кличут, - сообщил Иля, выглядывая из-за брата. Я кивнула.
- Живете где?
- В Соляном конце. У нас гливна на волотах…
Брат с досадой подтолкнул его коленом в спину:
- Шагай, балабол! Навертишь языком, а она придет ночью и тебя съест!
- Обязательно! – пообещала я, рыбкой ныряя в снег.
Внутри все вибрировало от противоречивых чувств: хотелось не то помчаться, не разбирая дороге, и спалить что-нибудь к чертовой матери, не то свернуться в тугой комочек и, роняя тихие слезы, заснуть до весны. Вот уж не думала, что простой разговор с детьми на меня так подействует. Впрочем, когда я в последний раз с кем-то просто разговаривала? Не было такого ни разу. В этой жизни, точно.
Целый день я провела в лесу, выкапывая из-под снега мерзлые ветки – полезное дело, хорошо отвлекающее от ненужных мыслей. Ближе к вечеру вернулась к околице и засела в сугробе, между делом массируя ноющие лапы.
Соляной конец начинался в низине у берега, тянулся вдоль широкой пристани и далее, вверх по холму к центру села. Большую его часть занимали бесхозные склады-времянки, сейчас похожие на пряничные домики в блестящей снежной глазури. Хорошее место – удобно удирать от погони, петляя по заснеженным проулкам или затаившись под боком какой-нибудь развалюхи. Выше складов за крепким тыном стояли жилые дворы. Ворота там почти всегда были распахнуты настежь. И хотя змее вроде меня сподручней пролезать по выдолбленным колодам и срубам водоотвода, здоровенную вязанку хвороста сквозь них не протащишь… На такой случай у меня была припасена шуба. Облысевшая во многих местах, до рези в ноздрях провонявшая костром и прогорклым жиром, она так ловко скрывала мои змеиные стати, что в ней и с вязанкой на спине я походила не то на скрюченную нелегким крестьянским трудом бабку, не то на большого старого ежа. А шубный запах успешно сбивал с толку даже самых ярых сельских псов, так что в сумерках я могла, не особо таясь, пройтись по пустынным задворкам…
Копошение в сиреневой тени под тыном заставило меня сначала присесть, а потом досадливо шикнуть.
- Опять ты? – вопросила я сурово, вставая перед Илей, как лист перед травой. От неожиданности колобок попятился и сел в снег, привычно зажав губами пухлую ручку.
- Где брат? – Я так же привычно поставила его на ноги.
- Снег метет, - отозвался малец.
- Он метет, а ты удрал?
Не ответив, он потрогал меня за полу и хихикнул. Вынув из-за пазухи отогретые варежки, я протянула их малышу:
- Вот, держи и больше не теряй. Покажешь, где ваш дом?
Он принял их одной рукой, другой продолжая держаться за мою шубу, и поднял на меня любопытный взгляд:
- Ты нас скушать хочешь?
- Не знаю. А ты вкусный?
Колобок застенчиво улыбнулся и помотал головой.
- Тогда еще подумаю… А сейчас помоги мне вязанку дотащить. Видишь, хворостина выпала? Подбери, ладно?
Он кивнул, обеими руками волоча измочаленную сосновую ветку в полтора своих роста. По узкой утоптанной тропинке мы вышли к покосившемуся забору, за которым слышался глухой стук деревянной лопаты. Высокие ворота с двускатным козырьком были плотно закрыты, а над калиткой, болтающейся в ременных петлях сбоку от них, покачивался почерневший металлический обруч. Хм, действительно гривна…