Итак, Ренуар, которому я, едва заслышав его шаги на лестнице, мчался отпирать дверь, был Ренуаром того периода, когда он нашел свой путь и шел по нему твердой поступью. Он обладал отличным здоровьем, юг помог окончательно избавиться от всяких следов бронхита. Дух его был ясен, как никогда. Он был воздержан, ложился спать рано, был счастлив с женой, детьми и друзьями и мог тратить невероятное количество времени на поиски единственно важного для него секрета. Уже немало рассеялось сомнений, немало отодвинулось завес, одно за другим следовали откровения, приближая его к часу, когда он мог бы сказать себе: «Кажется, нашел!» Нелепый случай поставил под угрозу успех этих поисков.
Прежде чем приступить к рассказу о последнем периоде, мне хочется детальнее остановиться на физическом напряжении и духовной насыщенности предшествующих лет. И снова будет говориться о внешне незначительных мнениях, чувствах и подробностях. Я постараюсь представить живыми и некоторых посетителей квартиры на улице Ла Рошфуко, когда у Ренуара еще было отличное здоровье. Начну с Поля Дюран-Рюэля, или, попросту, папаши Дюрана. Это было ласковое прозвище, но мы с Габриэль не смели его произносить. Описываю его таким, каким он сохранился в моей памяти: небольшого роста по сравнению с Февром, который казался мне великаном, полным, розовощеким, с ренуаровской кожей, холеным и вкусно пахнувшим свежестью; одет был всегда элегантно. Впоследствии, читая роман, где действие происходит в «шикарных» домах, я долго ставил Дюран-Рюэля во главе воображаемого семейства. Его седые усики были такими же деликатными, как и его жесты.
Он часто улыбался. Я не помню, чтобы он повысил голос. Я так робел перед ним, что, отворяя дверь, удерживался от крика: «Бибон, мама, папаша Дюран пришел!»
Жозеф, сын Дюран-Рюэля, нравился Ренуару своей точностью. Благодаря его отцу картины, покупаемые прежде только богатыми ценителями, стали предметом широкой торговли. Жозеф и мой крестный Жорж вместе с несколькими другими крупными маршанами расширили рынок произведений искусства настолько, что он приобрел одинаковое значение с фондовой биржей. Если теперь картины котируются как акции, курс на них независимо от вкусов публики падает и поднимается, то этим мы отчасти обязаны Дюран-Рюэлям. Хорошо это или плохо? Отец был против такой спекуляции, признавая, однако, что она должна обогатить художников. Его подозрительное отношение к крупным торговым операциям нисколько не мешало искренней дружбе с «сыновьями Дюран». Он полагал, что талантливые люди должны идти в ногу со временем. Но и принимая деятельность современных торговцев, Ренуар не мог в душе не жалеть об эпохе Медичи. «Ныне на стену вешают не картину, а ценность. Почему не прибить к ней акцию Суэцкого канала!» И тут же добавлял: «А все-таки чертовски удобно, находясь где-либо в дороге, попросить папашу Дюрана выслать аванс». И заключал: «Банк — мрачная штука, но в наши дни без него нельзя обойтись: как без железных дорог, канализационной системы, газа и операции аппендицита».
Доктор Бодо также неотделим от воспоминаний о Ренуаре. Он носил сюртук, долго не расставался со шляпой с раструбом, которую называли печной трубой, и сменил ее впоследствии на нечто среднее между котелком и цилиндром. Котелок казался ему легкомысленным. У него было лицо в красных прожилках, баки с проседью и толстая нижняя губа почти фиолетового цвета. Пенсне висело на черном шнурке. Он постоянно им пользовался, чтобы рассмотреть людей. Доктор Бодо был отличным диагностом и любил справляться о здоровье своих знакомых. Войдя в переднюю, он тотчас взгромождал меня на большой дубовый ларь, служивший скамейкой. Большое окно превосходно освещало переднюю, и он начинал смотреть мне в глаза, щупать пульс, заставлял показывать язык и делал неизменно заключение: «Двадцать граммов жженной магнезии». Для взрослых доза увеличивалась до тридцати. Это невинное средство приводило к большим спорам со служащими Компании железных дорог Запада, за чьим здоровьем он присматривал отеческим оком. Они умоляли его выписывать дорогие лекарства с красивыми ярлыками и многообещающими названиями. Магнезия стоила всего два су. Можно ли верить в лекарства ценой в два су? Однако доктор Бодо твердо стоял на своем и говорил моему отцу: «Они совершенно здоровы. Французы вообще не болеют. Они только объедаются: жирная пища, аперитивы, стаканчик коньяку для пищеварения. Я это одобряю. Зачем отказывать себе, если немного магнезии может снять всякие токсические явления!» У него был огромный кабинет. Окна выходили на стеклянную крышу вокзала, которую Моне писал за тридцать лет до этого. Люди с золотыми пуговицами в форменных картузах почтительно заходили к доктору Бодо. Я паинькой сидел в своем углу.