Сегодня и эта традиция была нарушена. Розовски прошел в свой кабинет молча, плотно прикрыл за собой дверь, и Алекс встревожился по-настоящему.
- Пойди, узнай. По-моему, он здорово не в себе, - сказала Офра. - А я сварю вам кофе.
Подобное предложение могло означать только, что Офра тоже встревожилась не на шутку.
При появлении помощника Розовски опять-таки, не задавая никаких вопросов, молча выложил на стол ключи. Маркин почувствовал, что еще немного - и он лопнет от любопытства.
- Ты обедал? - спросил он осторожно.
Натаниэль покачал головой.
- Офра варит кофе, - сообщил Маркин. - Что-нибудь еще хочешь?
Тот же жест. Алекс вздохнул. Разговора не получалось. Он беспомощно оглянулся на дверь. Словно услыхав его призыв о помощи, дверь распахнулась, и на пороге появился человек, которого Маркин менее всего желал бы видеть. Во всяком случае, сейчас.
- Натанчик, ты здесь? - весело закричал 85-тилетний Моше Гринберг, вваливаясь в кабинет. - Вот и хорошо, а то я уж думал, что придется вечером тащиться к тебе домой.
Он взгромоздился в кресло напротив Натаниэля и умильно посмотрел ему в глаза.
- Привет, Моше, - сказал Розовски бесцветным голосом. - Если вы насчет результатов расследования, подождите немного. Мы его еще не завершили.
- О чем разговор! - Гринберг пренебрежительно взмахнул рукой. - Я вообще пришел просить прекратить это дело.
В тусклых глазах Натаниэля появились проблески слабого интереса. А Маркин откровенно обрадовался.
- Да, - сказал Гринберг, - я подумал: мне уже восемьдесят пять. Правильно?
Маркин и Розовски кивнули одновременно.
- А этой - ну, о которой я просил,- шестьдесят. Правильно?
Маркин и Розовски снова кивнули.
- Так я подумал, - сказал Гринберг жалостливым голосом, - ну, сколько я еще протяну? Ну максимум лет двадцать... - он подумал и добавил: - Или тридцать.
Сорок - это в крайнем случае.
Маркин и Розовски переглянулись. Пока неясно было, к чему клонит старик.
- Вот, - продолжал Моше Гринберг, - так если уж лет осталось всего-ничего, их надо прожить хорошо. А что хорошего в жизни с такой старухой?
Алекс громко сглотнул. Розовски захохотал. В кабинет вошла Офра с подносом, на котором стояли дымящийся кофейник, сахарница и пустые чашки.
- Как тебя зовут, красавица? - тут же спросил Гринберг.
Офра улыбнулась, поставила поднос на стол.
- Она не говорит по-русски, - объяснил Натаниэль Гринбергу. Тот тут же повторил вопрос на идиш.
- И на идиш она не говорит.
- А биселе, - тут же блеснула Офра своими познаниями в идиш.
- Ладно, - махнул рукой Моше, - тогда ты сам спроси: пойдет она со мной в ресторан сегодня вечером?
Натаниэль невозмутимо перевел вопрос на иврит. Офра внимательно осмотрела всех троих по очереди, потом сказала:
- К сожалению, я обещала подруге сходить сегодня вечером с ней в Синераму. Но если бы мне довелось выбирать кавалера для похода вечером в ресторан, я бы, конечно, выбрала настоящего мужчину. Единственного из вас троих, - тут она еще раз улыбнулась Моше Гринбергу и закончила фразу: Вас.
После чего вышла с гордо поднятой головой.
- Что она сказала? - спросил Гринберг. Розовски объяснил. Гринберг кивнул, потом заметил с серьезным видом:
- У тебя очень умная секретарша, Натанчик. Это большое дело, поверь опытному человеку. Если ты начальник - ты можешь быть дураком, ничего страшного, кто-то не заметит, остальные не поверят. Но секретарша, Натан, секретарша должна быть красавицей и умницей. Единственное, что ей можно посоветовать - пусть займется языками, - Гринберг снова оживился. - Вот, помню, в восемнадцатом году...
Маркин коротко хохотнул.
- Что смешного? - воинственно спросил Моше. - Мне, между прочим, тогда было восемь лет, я все отлично помню. Так вот: у нас в соседях - в Лубнах, на Полтавщине - жил один умный старик. Звали его Элиэзер Белявский...
Натаниэль уже слышал эту историю - от собственной матери, но прерывать старика не стал, хотя и слушал в пол-уха.
- Так вот, - продолжал Моше, - кто бы ни захватывал Лубны - красные, белые, зеленые, серо-буро-малиновые - первым делом, погром. И каждый раз Белявский, светлая ему память, он сам шел к очередному коменданту и договаривался о выкупе.
Чтобы погрома не было. После собирали - кто сколько мог, и нас оставляли в покое. Относительном, конечно, моим бы врагам такой покой... Но вот как-то раз - то было при петлюровцах - насчет выкупа договорились, но сами они, чтоб им холера в печенку, между собой не договорились. И несколько этих головорезов решили все равно "пощипать жидов", как они это называли. Ну вот. Пришли к нам. А наши еврейские семьи тогда были, нивроку, не по два дите, а ого-го! - Гринберг гордо улыбнулся. - У моей мамы, слава Богу, нас было шесть душ. И у соседей, у Белявских, душ восемь... - он на минуту замолчал, пошевелил беззвучно губами. - Да, кажется, восемь.
Те синежупанники приперлись, один ка-ак хлопнет нагайкой об стол: "Давайте, жиды, золото!" Мы все - я имею в виду, все дети, подняли такой гвалт! С перепугу. Так петлюровцы просто обалдели. А после говорят Элиэзеру - тот был старшим по возрасту: "А ну, говорят, успокой их!" А Элиэзер быстро сообразил и громко так прикрикнул - по-русски: "Тише, дети" - и тут же добавил на идиш:
"Киндер, шрайт!"
- Это значит - "дети, кричите", - пояснил Натаниэль Маркину. Алекс, против воли увлекшийся рассказом старика, слушал как зачарованный.
- Вот именно, - Моше улыбнулся. - Мы сначала не поняли, а потом как заорем! Все четырнадцать глоток. А он ходит между нами и знай покрикивает: "Дети, тише!..
Киндер, шрайт!.." В общем, петлюровцы убрались оттуда быстренько-быстренько.