Опекал он Дарью, здорово опекал. За год в обители стала она девицей видной: высокая, статная, ладная. Ступает плавно, глядит весело. Вот и крутились возле неё всякие — даром что Сергиева обитель. Придёт иной паломником, а как Дарью увидит, так и забывает, для чего пришёл. И каждому надо в поварню, каждый напрашивается у отца Алексия в кухонные мужики — хоть немного, да побыть рядом. Авось да обратит на него внимание красавица — а там уж как получится.
Дед Кузьма таких парней примечал да приглядывал ещё, как на них Дарья смотрит. Да только она никому не улыбнётся — не по нраву ей ухажёры! Дед Кузьма с ними разговаривал просто. Выберет место без сторонних глаз и поговорит — да спокойненько так, негромко! И прямо в глаза смотрит — по-особому, с прищуром. И отставали парни от его названой внученьки! Иные — здоровяки, подковы руками гнут, а почему-то отводили взгляд от спокойного дедовского прищура. Хотя, казалось бы, им один лишь раз развернуться — и нет деда.
А особо непонятливым дед Кузьма показывал, как ловко он умеет ножиком махать. И снизу удар, и сверху, и сбоку в брюшину или в висок. Да быстро так! С непривычки даже не уследишь, где прошла полоска смертоносной стали. Нет, не ради угрозы, а ради того лишь, чтобы умение своё показать. Но после такого разговора даже самые непонятливые понимали всё и больше его внученьку не тревожили.
Неделю-полторы Дарье никто не докучал, а потом пришёл обоз из Москвы. Большой обоз, из семидесяти подвод. При нём — отряд из сотни стрельцов, во главе которых стоял молодой чернокафтанный боярин.
Доставили на подводах в обитель крупы и всякое съестное, чего в монастыре не делали или делали недостаточно, а дальше обоз должен был идти в Устюг Железный да в Каргополь. В Устюге предстояло погрузить в телеги русское оружие, а в Каргополе — иноземное, что должны были доставить из устья Двины. Тогда и стало известно, что татар в Москве ожидают во второй половине лета. Торопился боярин, боялся, что не успеет к битве. Да только заметил дед Кузьма, что день, другой — а стоят стрельцы в обители. Вроде и телеги разгрузили, и лошади отдохнули от недолгого пути из Москвы, а не уходят. А на третий день пришла к нему в каморку Марфа — старшая повариха. Посмотрел дед Кузьма на неё удивлённо, но ничего не сказал.
Только видит, мнётся баба, не решается начать. И чего тогда пришла-то?
— Да говори уж, — не выдержал он наконец, — так и будешь пыхтеть здесь?
И тут Марфу прорвало, словно плотину в половодье. Забилась, запричитала:
— Ой, скажу, Кузьма, ой, скажу! Что это делается-то? Дарьюшка наша, голубушка, как доченька мне, а тут такое! Не могу больше терпеть, сил моих никаких нету!
Похолодел дед Кузьма, оборвал кликушу:
— Цыц! А ну, говори внятно, что с Дашуткой случилось!
— Боярин, боярин этот, чёрный, как ворон! — Марфа опустилась на лавку.
— Что — боярин?!! — прикрикнул на неё дед Кузьма.
— Ходит всё вокруг Дашутки нашей, всё ходит да вздыхает! А мы-то и сказать боимся. Важный такой боярин, сказывают, в чести у царя! На такого управу разве найдёшь? А Дашутка наша — сиротка ведь!
— Цыц, говорю! Рассказывай, как дело было!
— Да как было? Ходит, говорю, вздыхает!
— Коль вздыхает — это ещё не страшно. Что ж ему теперь — не дышать, что ли?
— Так ведь Дашутка наша!..
— Тьфу ты, — рассердился старик, — да можешь ты толком объяснить, что было? На вот тебе корзину новую. Будешь в неё бураки складывать. — И кивает в угол, где стоят полтора десятка вчерашних корзин.
То ли слова эти неуместные про корзину успокоили Марфу, то ли выкричала всё, что в себе держала, да только умолкла она как-то сразу, носом шмыгнула и заговорила без крика:
— Боярин этот, что обоз из Москвы привёл, он ведь сразу хотел уйти из обители, да только случилось так, увидел он Дашутку. И не уходит теперь.
— Вздыхает? — спросил старик.
— Ага, — кивнула Марфа. — Он тогда в поварню пришёл, чтобы узнать, чем его стрельцов кормить будут.
— Заботится, значит, о своих.
— Заботится. Приходит он в поварню, а там Дашутка стоит. — Марфа впервые с начала разговора улыбнулась. — Весёлка в руках, кашу мешает. Раскраснелась вся, глаза блестят — жарко ведь, у казана-то. А у самой прядка волос из-под платочка выбилась. И весёлая такая, ну, чисто царевна! Он и обездвижел. Ну словно как столб встал, и ни с места! Рот раскрыл. И долго так стоял, над ним уж посмеиваться начали. Потом оклемался, ушёл. И снова пришёл.
— Он вздыхает, значит. И всё?
— И ещё ходит.
— Но Дарью не обижает?