Пока имя полковника Грязнова на слуху, Ведомству невыгодна моя скоропостижная смерть. Поднимется шумиха, репортеры начнут расследования и нароют еще какой-нибудь компромат на российские спецслужбы. Но как только статьи обо мне сойдут с первых и вторых газетных полос, я могу начинать приводить дела в порядок и готовиться к отходу в мир иной. То есть примерно через три-четыре года. Если, конечно, за это время в моей судьбе не произойдет счастливый поворот или я не изобрету способ, как вырваться на свободу.
Шансы на то и на другое были примерно одинаковы. Засвеченный по-крупному и объявленный предателем оперативник утрачивает для Ведомства всякую ценность. Он не сможет получить даже должность инструктора в учебном центре. И потому отвергнутому папочкой, многогрешному сыну не стоит уповать на прощение и приглашение вернуться в отчий дом. Бежать из окруженной непролазной тундрой колонии без помощи извне также нереально. А помочь мне некому. Даже если мои люди разрабатывали такой план, Ведомство это предвидело. И давно расставило силки везде, где только парни могли объявиться.
Однако я упрямо не терял надежду на лучшее, а иначе давно свел бы счеты с жизнью. Последнее избавило бы Ведомство от лишних хлопот, да только много будет чести ублюдкам, если я доставлю им такую радость. Так что пусть сидят в своих теплых креслах и волнуются, чтобы я не настучал на них втихаря какому-нибудь репортеру. Уничтожение их нервных клеток – единственное, чем я мог им отомстить, пока они окончательно меня не погубили. Согласен, более жалкой мести не придумать. Но так или иначе, она дарила мне те крупицы радости, что согревали меня в холодной камере долгими полярными зимами.
Спасение, на какое я к исходу третьего года моего заточения уже не рассчитывал, пришло оттуда, откуда я его точно не ждал.
Будучи однажды вызванным в лазарет, якобы для сдачи анализов на туберкулез, я, как было и тогда, на турецко-сирийской границе, вновь получил неожиданную инъекцию быстродействующего снотворного. Только теперь проснулся гораздо позже – спустя примерно пару суток. И, что было совершенно невероятно – уже не в заснеженной Воркуте, а на побережье южного моря, в жаркой арабской стране…
… Проснулся и, поняв, что это не сон, поначалу вовсе не обрадовался. Напротив, еще больше упал духом. Да и как тут было не отчаяться? Уж лучше бы меня прикончили палачи Ведомства или подкупленные ими воркутинские зэки! Эти хотя бы сделали свое грязное дело быстро, не причиняя мне лишних мук. А вот арабы, к каким меня угораздило попасть, способны годами истязать пленных врагов. И не просто истязать, а каждый день применять к ним новые пытки, при этом удерживая своих жертв в сознании и здравом уме. За тем, чтобы они не рехнулись от боли и в полной мере ощущали свои страдания.
У арабов, а еще у китайцев, пытки возведены в ранг искусства. И раз уж мой освободитель не пожалел средств, чтобы выкупить меня из тюрьмы и переправить к себе на родину, значит, он планировал получить за эти деньги максимальное удовольствие.
Что ж, я планировал издохнуть в течение ближайшего года, но теперь мне это точно не грозило. Сбылись мечты моих врагов: я угодил в ад еще при жизни. И готовился к испытанию, в котором смерть станет самой желанной и почти недостижимой наградой. По крайней мере, в последующие пару лет – точно.
Само собой, что иное объяснение происходящего мне не могло прийти на ум в принципе. После того, как имя главаря «сирийских палачей» прогремело на весь мир, друзья, родственники и просто единоверцы моих жертв загорелись мечтой свести со мной счеты. И кое у кого, похоже, хватило денег воплотить свою мечту в жизнь…
Вот прокол так прокол! А ведь можно было всего этого избежать, если бы я не коптил в тюрьме небо, надеясь неизвестно на что, а поступил разумно: покончил жизнь самоубийством!
Одно было неясно: если меня готовили к путешествию по всем кругам ада, почему вместо грязного подвала поместили в роскошную комнату с видом на море, уставленную яствами, какие мне не доводилось пробовать, даже когда я был свободным человеком? А угощали меня ими такие прекрасные полуобнаженные гурии, что я долго не мог выбрать, какому из двух недоступных мне в тюрьме соблазнов следует отдаться в первую очередь – похоти или чревоугодию.
Наверняка Демир аль-Наджиб наблюдал за мной украдкой с того момента, когда я только продрал глаза и, словно идиот, вытаращился на его разносолы, гурий и дворцовое убранство. То-то, небось, шейх при этом смеялся! Но, надо отдать ему должное, в общении со мной он был серьезен и даже почтителен, хотя таким ублюдкам, как я, на востоке отродясь не принято оказывать уважение.