— Вы совсем не видитесь?
— Обычно она звонит пару раз в неделю, но вот уже давненько от нее не было никаких вестей. Она прекрасно обходится без меня.
Взгляд Йохана соскальзывает с меня в меланхолические, туманные грезы. Внезапно его лицо светлеет.
— Но я говорил тебе чистую правду, поверь! — В его тоне появляются требовательные нотки. — Мне просто необходимо что-то поменять в жизни, выйти на новый уровень. Я мог бы работать оператором или вообще кем хочешь в твоем документальном фильме.
— Да я на мели, мне нечем тебе платить.
— Ничего, поработаю за так ради нашей старой дружбы. Я только что сдал крупный заказ, деньги пока у меня есть.
Предложение Йохана настолько заманчиво, что верится с трудом. Кирпичики бесшумно стают на свое место, выстраивая образы возможного будущего, какого я не мог себе и вообразить еще неделю назад. В мозгу не шевелится ни одна мысль.
— Расскажи мне о твоем фильме поподробнее, — говорит он с нетерпением.
Пернилла наливает мне кофе. Молоко прокисло, и мне приходится пить черный с сахаром. Кофе отличный. Мы сидим в креслах в комнате с эркером — одной из трех комнат с окнами на Фредериксберг-аллее, и я вспоминаю, что Янус купил эту квартиру невероятно дешево, когда стал главным редактором. Владельцы его журнала и других скандинавских изданий имеют в собственности массу недвижимости, и в то время недорогое жилье использовалось как некий бонус для главных редакторов. Пернилла надеется, что если все будет нормально, то в новом году она и ее парень переедут сюда. Помолчав, она говорит очень тихо:
— Однажды мне надо было спуститься вниз, в ларек, и я сказала: «Пока, папа, до скорого», а он вдруг ответил: «Встретимся там» — и посмотрел в направлении окна. Это было так странно слышать.
Я подношу чашку к губам. Над коричневым диваном, создание которого явно не обошлось без вмешательства дизайнера, висит картина с реалистически выписанной обнаженной женской натурой. Комната обставлена недавно, и обошлось это в кругленькую сумму.
Я не могу оторвать взгляда от Перниллиного ненакрашенного лица и гладких светлых волос, аккуратно лежащих на плечах. Она поднимает на меня глаза и грустно улыбается. Достает свой мобильный и показывает фотографию:
— Так он выглядел. Незадолго до…
Янус похож на сморщенную жабу, которая преждевременно пробудилась от зимней спячки и ползет по снегу не в ту сторону. На снимке он лежит в огромной больничной палате. Я с трудом узнаю его: волос на голове нет, лицо опухло, глаза глубоко запали. Две худые руки поверх одеяла.
— Отец спросил, в чем, по моему мнению, смысл жизни, и, когда я не смогла ответить, сказал, что пришел к выводу: одного смысла не существует, их множество разных, десять или, быть может, двадцать, и чем больше он размышлял над этим, тем, по его словам, сильнее было его отчаяние оттого, что не сможет реализовать их все. «Так много смыслов становятся мне недоступны», — сказал он, и его лицо словно преобразилось у меня на глазах. Мускулы обмякли, щеки еще больше ввалились, и кожа резче обтянула скулы.
Пернилла уже не может сдержать слез, но продолжает говорить чуть охрипшим голосом:
— Я не могла отвести глаз от его белых, как мел, зубов. Их вдруг оказалось слишком много, и они были чересчур велики для его рта, асам рот не помещался на лице, и лицо казалось непропорционально большим по сравнению с телом, когда он лежал там и глотал таблетки одну за другой. А пару часов спустя его не стало.
— Это может прозвучать грубо, но каждый умирает в свой час. Разве нет?
Пернилла поднимается, не ответив.
— Я покажу вам его кабинет.
Прохожу вслед за ней через несколько комнат, и мы оказываемся в последней, оборудованной под кабинет.
— Оставлю вас наедине с его бумагами. Как видите, их довольно много. Я приготовила для них картонную коробку. Завтра, кстати, из Копенгагенского университета придет специалист. Он пишет о датских еженедельниках и очень заинтересовался архивом отца. Поэтому не доставайте, пожалуйста, статьи из папок.
Я киваю, и, отвечая на не заданный мной вопрос, она поясняет:
— Отец приготовил обращение для прессы. Оно было на его ноутбуке вместе с именами тех людей, которым оно адресовалось. Через двадцать минут после его смерти оно попало в новостные бюро. Он ведь был известен в журналистских кругах. — Она колеблется. — Дневник, который я отдала вам, он вел ежедневно, пока лежал в больнице.
— Вы и в самом деле не читали его?
— Я полистала, — отвечает она наконец. — Думаю, все это смесь слухов и перешептываний по углам, на которых отец выстроил свою мрачную фантазию. Он всегда мечтал писать художественные романы.