Папа теперь с нами и не с нами. Он сидит в своем неизменном кресле в доме престарелых и не может пошевелиться. Не знаю, чувствует ли он что-то, жалеет ли о чем-нибудь. Проще всего предложить ему сигарету или выпивку.
Местность к северу от Копенгагена в сторону Эресунна не для красного словца называют «пояс виски», да и без сигареты в зубах его редко можно было застать. Знаете, если мальчишке в день конфирмации родители дарят трубку и золотистого цвета бензиновую зажигалку с выгравированным именем счастливца, как это было с моим отцом, вряд ли он сможет свернуть с табачного пути. Сигарета все еще дотлевала на ковре, когда моя мама нашла отца на полу гостиной. Он был без сознания, но ей даже не пришлось вызывать скорую. Он терпеть не мог белые халаты и со своими недомоганиями справлялся сам. Когда я приехал, отец уже сидел в постели с затуманенным взглядом. Его голос звучал низко и уверенно, будто ничего не случилось.
— Что с тобой, папа? — спросил я.
— Дай мне зажигалку, Петер, — велел он, и я услышал нотки раздражения и нетерпения, знакомые мне так хорошо, что я почти перестал обращать на них внимание.
Выплескивая раздражение, отец распалял себя, отчего его гнев только усиливался. Потом в дело вступала инерция, путь назад был отрезан, и кульминационной точкой становился настоящий взрыв бешенства, повергавший собеседника в состояние бессилия и подавленности.
Когда мы встречались, он отказывался признавать за мной право на существование. Таким его сделала жизнь за годы ответственной и тяжелой работы на собственном предприятии, экспортировавшем продукцию по все уголки земного шара.
— Он таким уродился, — утверждала мама и на все мои возражения только качала головой. — Твой дедушка из того же теста.
Такими были мужчины в роду — в моем роду. Значительные пространства нашего внутреннего мира мы настолько заполняем гневом, что от него могут возгореться даже кровавые распри, если подпитывать его и давать ему волю. Но, к счастью, часто находились женщины, посвящавшие свою жизнь тому, чтобы воспрепятствовать этому пожару.
Я всегда считал отца эгоистом: его занимали лишь непростые перипетии собственной жизни, и я презирал его за тот след, который он оставил во мне и который вел не туда. Но я и любил его за то, каким он был: никогда не шел на компромиссы, был бесконечно уверен в своей правоте. Он был мужчиной, который взял на себя ответственность за семью, единолично принимал все решения и никаким проблемам и неприятностям не давал выбить себя из седла, считая, что если трудности тебя не убивают, то делают сильнее. Но вот беда: отец ожидал такой же силы характера и активности от своих детей. С детских лет я обязан был знать, на что собираюсь потратить свою жизнь, а если не мог ни представить плана своего будущего, ни обрисовать его в деталях, он злился, и его гнев окончательно лишал меня уверенности.
Там, у его постели, после инсульта, мне хотелось взять его за руку и сказать, что я люблю его, но я этого не сделал. Может, из-за того, что мать сидела совсем рядом, с другой стороны кровати, с глазами, полными слез. Ребенком я не мог выносить вида ее слез. Она никогда не говорила, в чем причина, только качала головой, когда ее об этом спрашивали, поэтому я думал, что это я сделал что-то не так, и изводил себя, размышляя над тем, что же такого мог натворить. Ведь на моей совести всегда что-то было — не одно, так другое.
Я сидел тихо, прислушивался к дыханию отца и перехватил его взгляд, направленный в сторону окна.
— Мне поднять жалюзи? — спросил я.
Он кивнул и поднес сигарету к губам.
— На что ты смотришь, папа? — спросил я чуть погодя.
— Облака, — констатировал он. И снова замолчал. — Ты не мог бы купить мне блок сигарет? У меня закончились.
— Конечно, — я поднялся. — До скорого.
— Да, наверное. Здесь, там или где-то еще, — сказал он и протянул мне зажженную сигарету. — Подержи.
Он поправил подушку под спиной и сел в кровати. В это мгновение его тело дернулось, и он застыл с широко раскрытыми глазами.
Мое воскрешение должно произойти на деньги Януса и с помощью Йохана. Было бы здорово нанять кого-нибудь из старых знакомых, годами провозглашавших меня лузером и злословивших обо мне до тех пор, пока до них не дошло, что я превратился в типа, о котором приличнее вообще не вспоминать.
Я усмехаюсь. Да они поперхнутся своим латте, купленным на пособие по безработице, когда увидят мой фильм — лучший фильм десятилетия — в посвященных культуре рубриках всех газет, в телевизионных новостях и на фестивалях всего мира. Они умрут от зависти, приползут ко мне с красным вином и фальшивыми улыбками и примутся поздравлять с успехом, надеясь погреться в лучах моей славы, рассказывая журналистам о моей уникальной карьере и огромном значении для кинематографа.