Я отключаюсь и смотрю на телефон. Телефон Лизы Майер. Я звоню теперь по нему, поскольку мой номер заблокирован для звонков за границей.
Набираю номер Ханны и слышу автоответчик: школа закрыта на рождественские каникулы вплоть до Нового года. Просьба присылать срочные сообщения на электронную почту, они будут прочитаны, и отправитель получит ответ. Это не голос Ханны: у нее он не такой низкий, однако слышится в нем что-то знакомое.
Я смотрю на парковку напротив гостиницы, но это уже не парковка, это сад времен моего детства. Там полно соро́к. Да, так было. Они или сидели, раскачиваясь, на еловых ветках, вечно настороженные, или прыгали по траве, разгоняя других птиц, или выуживали что-нибудь съедобное, запримеченное с их сторожевого поста. Однажды отец застрелил одну из них из «пневмашки». Птица упала камнем, ударилась о газон и била крыльями, пока он не отрубил ей голову лопатой. Это нисколько меня не тронуло. Я смеялся над мертвой сорокой. Я, наверное, родился с этим внутренним холодком, но еще более вероятно, что он стал следствием обстоятельств, в которых я рос. Неоднократно мой мозг, когда я оказывался в сложной ситуации, возвращался к тому утру, когда отец подстрелил сороку и потом добил ее лопатой, которую не спеша принес из сарая. Я вспоминаю эту птицу, волочащую свое израненное тельце кругами, отцовские сандалии на деревянной подошве, ступающие по траве, острый край лопаты, целящийся в шею, и металл, легко прошедший сквозь кости и сухожилия. Отец поднял безголовую тушку на лопату и так и отнес прочь. Открылась и закрылась крышка мусорного ведра. Это было неправильно, ее нужно было похоронить, но я лишь смеялся над происходящим.
Убийство возымело свое действие. Сороки на несколько часов пропали из сада, освободив место воробьям, черным дроздам и другим пташкам. Но в тот же день после обеда какая-то сорока уселась на верхушку самой высокой елки. Отец понять не мог, почему они летят именно в наш сад, а не в соседские, и предположил, что нам никогда не избавиться от сорочьей напасти. Его слова запали мне в душу и проложили ходы в моем мозгу. По этим ходам я пытался блуждать, когда мне выпадала роль брошенного, но это никогда не помогало мне. Всякий раз я впадал в состояние бесконечного смятения и острого страха за будущее, переполнявшие мое тело.
Йохан выходит из ванной, замотанный в белое полотенце, и минуту спустя мы уже сидим в ресторане отеля друг напротив друга с вином в поднятых бокалах, и я бросаю взгляд на стол рядом с раздвижной дверью в кухню, за которым расположились четверо дальнобойщиков. А кто еще мог оказаться в ресторане придорожной гостиницы в рождественский вечер? К тому же у нас свой закуток. Официант подходит к нам и извиняется за вынужденное ожидание: все из-за того, что работает один-единственный повар. Трудно уговорить людей выйти в праздники, объясняет он минут двадцать спустя, ставя на стол говядину с ломтиками картофеля и коричневым грибным соусом. Мы берем бутылку красного вина. Осушая свой бокал одним долгим глотком, я совсем забываю о разговоре с братом и всех прочих неприятностях. Дальнобойщики не перестают подносить ко рту массивные кружки с разливным пивом.
— Как вам мясо? — Официант привстает на цыпочки и опять опускается. Подливает нам вина.
Мы оба киваем. Йохан молча смотрит в свою тарелку.
— Ты заметил, что вы, немцы, если брать в общем и целом, стараетесь властвовать над вещами? — спрашиваю я.
Прежде чем он успевает ответить, я слышу свой голос, вещающий о том, что Германия, несмотря на прошлые прегрешения, была и остается мировой силой, прибавляющей в могуществе. Но вот вопрос: научила ли немцев чему-нибудь история, способна ли страна на стайерской дистанции совладать с собственной волей к власти или пятьдесят — сто лет уже не помеха неистовому желанию предпринять очередную попытку завоевать мир любой ценой.
— Тогда мы получим наконец «немецкий мир», и наверняка найдется множество людей, которые предпочтут его миру, в котором будут доминировать мусульмане или китайцы. Может быть, как раз сейчас засеваются зерна будущей мировой катастрофы, в которой Германия сыграет решающую роль?
— В таком случае мы это сами заслужили. На Европе лежит большая доля ответственности за нищету в странах третьего мира, особенно в Африке. Если бы мы создали в колониях, когда давали им независимость, подобающие условия существования, они не угодили бы в лапы сил, борющихся за мировое господство. Мы, европейцы, самые изнеженные и избалованные люди в мировой истории, и мы ни с кем не хотим делиться своим достатком. Мы закрываем глаза и уши, когда нищие вопиют о своей нищете, и отгораживаемся от проблем, которые, как нам прекрасно известно, не минуют и нас, когда бедные потребуют свой кусок пирога. Не видно никакой перспективы, европейские политики и не думают искать компромисс и в конце концов договориться о том, как помочь бедным странам встать на ноги. Бессилие и нежелание увидеть положение вещей в истинном свете приводят к поиску неадекватных решений, которые рано или поздно проложат путь к гибели всего человечества.