Я думаю о Тао и Норе. Во сне я даже не отваживаюсь вспоминать, как их зовут, но теперь шепчу в темноте их имена, и они наперебой отвечают мне: «Да, папа?»
Я помню все, каждую мельчайшую деталь, связанную с моими мальчиками и их матерями. Я не имею права забыть, что матери Тао хотелось ребенка, которого можно держать за руку остаток жизни, а не мужчину, и что меня, после того как она забрала Тао на юг Франции, прервав общение со мной, годами преследовал приблизительно один и тот же сон. Тао стоит высоко наверху, совсем один, у поручня, на палубе одного из огромных круизных лайнеров, швартующихся в Копенгагене, и машет оттуда мне, стоящему внизу на набережной, а корабль тем временем отдает швартовый и плавно выходит из порта в дымку пролива, чтобы много дней спустя причалить к загадочному острову, где моему сыну суждено провести в одиночестве остаток своей жизни. Этот остров я пытался отыскать в своих снах, но всякий раз, когда мой внутренний компас указывал мне правильный путь и я приближался к тому месту, где он должен был находиться, довольно ясно различая его очертания, остров оказывался скоплениями облаков, отражавшихся в воде.
Я всегда знал, что мальчики смогут одолеть любые трудности, вырасти и стать на путь добра. Если меня спрашивали о сыновьях, я отвечал, что они пошли своим путем и мы не докучаем друг другу частыми визитами — к чему это, если мы и так есть друг у друга. Вначале мне казалось, что они обратятся ко мне, когда у них появится во мне нужда, но поскольку от них не было вестей, я сделал для себя вывод, что нужды во мне нет. Как жестоко и неправильно устроена жизнь: мы не с теми, кем более всего дорожим. Отчего бы нам не встретиться теперь, когда мы все взрослые, равные друг другу люди, это было бы великолепно, удивительно! Но нет, это невозможно. Ведь я бросил их, показав им дурной пример. Тебя бросают, после и ты от кого-то уходишь, а потом от тебя тоже кто-то уходит — это замкнутый круг, и нельзя просто закрыть глаза и избавиться от боли. Разве что тебе достанет сил разорвать этот проклятый круг.
Хочется разбудить Йохана и рассказать ему, что мой младший сын, Нор, живет в Нью-Йорке, он актер и уже многого добился, так написано в газетной статье, с которой я не расстаюсь. А еще написано, что в этом двадцатипятилетием юноше, шестой год живущем в Бруклине, есть нечто таинственное, мистическое и притягательное. Он живет один, детей нет.
Рядом со мной на полке материализуется мама Нора, у нее земляничные губы и морщина озабоченности на переносице, она спрашивает, только ли ей это кажется, или у нее пахнет из подмышек; оказывается, она никогда не говорила мне, что ее сердце трепыхается, делает несколько лишних ударов подряд, а потом какие-то удары пропускает, и у нее кружится от этого голова, и что-то не так с кровообращением, поэтому на языке налет. Я говорю ей, что люблю в ней все, все без исключения, и она исчезает.
В статье написано, что Нор получил наследство от дедушки по материнской линии, и это дало ему возможность поселиться в Нью-Йорке, но теперь он неплохо зарабатывает своим талантом. Он только что добился главной роли в остросюжетном телесериале, будет играть лишенного сантиментов журналиста со скандинавскими корнями.
— Да, спасибо, у меня все хорошо, мне комфортно в Нью-Йорке, — говорит Нор в интервью. Жизнь складывается так, как ему хотелось бы, он получает удовольствие от духовной свободы в бурлящем городе, он может делать то, к чему у него лежит душа. Сейчас он отправится на свою привычную пробежку — до Бруклинского моста, через мост, вниз до Пирл-стрит и Уотер-стрит, потом направо по Уолл-стрит, еще раз направо по Бродвею, до Граунд Зиро и оттуда — к воде. Он спустится по Эспланаде вдоль Гудзона к Бэттери-парк, чтобы оттуда вернуться по Уотер-стрит к мосту — и домой.
Мой взгляд снова выскальзывает в окно поезда. Воспоминания о сыновьях снова вспыхивают в сознании. На самом-то деле это всего лишь несколько эпизодов, которые разрослись, как опухоль, и распирают мозг. Там, внутри, словно притаившись за кожей лица, солнце прячется за свою материнскую звезду, как прятался я, как спрятались мои сыновья. Я хотел бы выйти на солнечный свет, бегом побежать обратно, но мне придется взять туда, к ним, всего себя, без остатка, только тогда наша встреча состоится…