Незаметно для Йохана я наблюдаю за ним. Я помню, как он пришел в мой номер, я впустил его, мы успели обменяться несколькими фразами, но потом я, по всей видимости, снова заснул.
Он сидит рядом с моей кроватью и листает французскую газету.
— Не закончить ли нам? — спрашиваю я шепотом.
Он вздрагивает и привстает со стула:
— Я думал, ты спишь. Закончить с чем?
— С нашим проектом. Я не уверен, что у меня хватит запала довести его до конца, — говорю я грустно и потихоньку анализирую реакцию Йохана.
— Но мы уже неплохо продвинулись.
— Ты считаешь?
— Что-то случилось? С чего ты вдруг заговорил иначе?
Я скольжу взглядом по трем татуировкам на его руке. Треугольник, вписанный в круг, звезда и знак Ом, у него такой же еще на мочке уха. Меня воротит от одной мысли о том, что «Рейнбоу медикалс» платит ему. Но если это правда, зачем ему помогать мне с проектом?
С другой стороны, Йохан не единственный на свете человек с родимым пятном или татуировкой на руке. Я машинально напрягаю мускулы, словно проверяя их дееспособность, как пилот, проверяющий состояние самолета перед вылетом.
— Не представляю, что бы я без тебя делал. — Я поднимаюсь с постели. — Пойдем куда-нибудь перекусим?
Днем я слишком долго спал и поужинал чересчур плотно. Теперь приходится за это расплачиваться. Переворачиваюсь с боку на бок, на спину, на живот и опять на бок. Мысли вертятся в моей голове по кругу.
Все начинается с ручки двери, на которую я нажимаю ладонью, входя в квартиру Тао. Немного поодаль приоткрыта дверь в гостиную, приятный свет падает из нее в темный коридор. Дверь поддается, и я вхожу в светлую комнату с оштукатуренным потолком и высокими стенами, снизу обшитыми деревом. Широкие доски пола надраены до белизны, стены тоже белые. Чугунная печка массивно высится на черной глянцевой плите, рядом с которой стоит старая полка для дров. В углу возвышается полутораметровая скульптура из железа. Человеческий торс, ребра которого разрезаны посередине и вывернуты наизнанку, так что концы торчат вверх и вниз. Два типично французских балкона выходят на улицу. Жена Тао поднимает на меня глаза и широко улыбается. Она тоненькая, как тростинка, у нее длинные темные волосы, глаза с поволокой и узкое лицо с пухлыми губами. Она держит перед собой маленькую девочку, мою внучку. Не могу вспомнить, как их обеих зовут.
Мы едим мидии со специями, чокаемся белым вином, и я чувствую благодарность. Я обмакиваю багет в приправленный травками суп, кладу на него мидию, отправляю все это в рот, неторопливо прожевываю и запиваю вином.
«Почему ты за все эти годы снял один-единственный фильм?» — интересуется она. Я объясняю, что тому виной различные жизненные обстоятельства. Энергия била из меня через край после фильма, который я привез из Польши, она наверняка слышала о нем, и не проходило недели, чтобы я не начинал какой-нибудь новый проект и не искал на него деньги и партнеров. Чтобы воплотить в жизнь как можно больше идей, мне приходилось работать над несколькими параллельно. Такова киноиндустрия, и я без конца встречался со всевозможными людьми, развивал свои планы, жонглировал сотней шаров, ни один из которых не должен был упасть на землю, но случилось то, что случилось. Понемногу я утратил воодушевление, перестал всем этим гореть и впал в апатию. Я стал крошиться и раскрошился в пыль. Так случилось, а годы продолжали идти своей чередой. «Но что ты называешь пылью?» — спрашивает она. Я потерял самообладание, заметался взад и вперед и занимался уже больше просто тем, чтобы выжить.
Она подает на стол главное блюдо, ягненка со шпинатом, разливает в бокалы красное вино и вовлекает всех в беседу о педагогических принципах француза Селестена Френе, о том, что ученики должны участвовать в процессе обучения и чувствовать ответственность за себя. Она сама училась в школе, где преподавали по методике Френе, и ее дети тоже должны ходить в такую школу. «Не забудьте, что будет еще крем-брюле с кофе и кальвадос», — говорит она, и я чувствую, как тепло от еды и вина приятно разливается по телу. Внезапно до меня доходит: «А где Тао?» — спрашиваю я почти фальцетом. Вопрос остается без ответа.