Арена закрыта. Мы стоим и слушаем, как какой-то испанец играет на гитаре меланхолическую мелодию, и говорим о том, что для скандинавов, коими мы и являемся, сочельник, восемнадцать градусов тепла и солнце — явления несовместимые. Наконец направляемся к стальному быку на пьедестале, и тут у меня звонит мобильный.
— Это снова я, — звучит в трубке хрипловатый, чуть дрожащий голос.
— Пернилла! Что-то случилось?
— Прошу прощения, я не хотела отвлекать…
— Что произошло?
Отхожу на несколько шагов в сторону от Йохана — он стоит и разглядывает стального быка.
— Когда мы в тот раз закончили разговор, я взялась мыть окна, выходящие на Фредериксберг-аллее. И заметила машину. Она проехала вверх по улице, потом обратно и наконец припарковалась перед нашей парадной. Там, в машине, сидело двое мужчин, и они не спускали с меня глаз.
— Может, они просто кого-то ждали?
— Я тоже пыталась убедить себя в этом, пока не зазвонил телефон.
— Вы с кем-то говорили?
— Едва ли это можно назвать разговором. Тот человек говорил все время сам. Начал с того, что я должна держаться от вас подальше, этим же и закончил.
— Подальше от кого?!
— От вас, Петер. А если я продолжу общаться с вами или звонить вам, это может плохо кончится… для моей дочери. Я сначала говорила с ним, стоя в прихожей, потому что телефон был в куртке. Потом вернулась к окну и увидела, что звонит мужчина из той машины. Он был в солнцезащитных очках и в конце разговора помахал мне, представляете? Я нажала отбой и позвонила своему парню… ну, он тут же примчался, но тех уже и след простыл. Думаете, это как-то связано с папиными записями?
Голос у Перниллы совершенно измученный.
— Вне всякого сомнения. Боюсь, они прослушивают ваш телефон и мой, конечно, тоже. Я бы посоветовал вам обратиться в полицию и рассказать о случившемся. Обо мне ничего не говорите, просто сообщите, что вам угрожал незнакомый мужчина, но причина вам неизвестна.
— Да, это первое, о чем я подумала, но решила сначала позвонить вам и посоветоваться. Я говорю по старой трубке с временной симкой. Надеюсь, сейчас нас не прослушивают.
— Никогда нельзя быть уверенным. Думаю, какое-то время вам лучше не светиться. Держитесь подальше от квартиры Януса, вам лучше бы на время переехать к вашему парню и пожить у него, если это возможно, и не звоните мне больше ни с какого телефона, даже если сочтете, что это очень важно. Будем надеяться, скоро все уляжется.
— Я сделаю, как вы сказали. — Ее голос потух. — Очень сожалею, что отец заварил эту кашу.
— Любая каша рано или поздно расхлебывается, — говорю я и заставляю себя верить в то, что мои слова звучат убедительно.
Кулинарная академия моей сестры находится в паре километров от центра: к югу открывается вид на горы, к северу — на Ронду. Я отчетливо помню дорогу, ведущую вверх, но за годы многое успело измениться. Деревья подросли, и академия больше не просматривается с парковки. Мы идем по дорожке, петляющей между пальмами и лавандовыми зарослями, и вскоре оказываемся перед высоким, выкрашенным в белый цвет зданием с красной черепичной крышей, выгоревшей на солнце. Через шесть высоких арочных окон видно открытое, безлюдное помещение с низкими круглыми столами, вокруг которых расставлены стулья. Мы входим внутрь, откуда-то доносятся звуки радио и металлический скрежет. Проходим через холл с высокими потолками и оказываемся в кухне, откуда и долетают звуки. В эту секунду отодвигается дверь, выходит рыжеволосая женщина, напевая себе что-то под нос, и замирает на месте, заметив нас.
— Глазам своим не верю! — вырывается у нее. — Уж не ты ли это, Петер? Откуда тебя принесло?
— Вообще-то, я живу в Копенгагене, — улыбаюсь я.
— Я в курсе. Но что ты тут забыл?
— Хотел тебя озадачить. А это Йохан. На самом деле мы по работе, снимаем фильм.
— Мы раньше уже встречались, но это было сто лет назад, — говорит она изрядно растерявшемуся Йохану.
Он ничего не успевает ответить, потому что Ханна несется ко мне и повисает у меня на шее, а потом и на шее Йохана, целуя нас обоих в щеки.
— Добро пожаловать! Я всегда это говорю, и говорю я это, потому что действительно так думаю, братишка!