— Это было еще до пропасти кризиса, в которую летит страна, до евро, до потока нелегальных иммигрантов. Тогда Испании было чем гордиться, кроме пары футбольных команд, неплохо играющих в еврокубках, тогда еще чувствовалось дыхание истории и люди выпрямляли спину при одном воспоминании о том, что страна буквально минуту назад была одной из крупнейших в мире колониальных держав. Но все это в прошлом, — говорит она и смотрит на меня с кривой усмешкой.
Я ловлю на себе ее взгляд. Надо бы признаться, что я ее узнал, и предположить, что тут не обошлось без Ханны, которая рассаживала гостей. Мне прекрасно известно, что они знакомы уже тысячу лет. Но я молчу. Ведь остается шанс, что она не поняла, кто я. Неужели я до такой степени пообтрепался? Может, она просто играет, проверяя, узнаю ли я ее. Меня подмывает сказать, что я узнал бы ее, мою первую любовь, и столетней старухой. Ее губы сердечком, локоны, падающие на красивое, с правильными чертами лицо, длинные ресницы медленно и мягко прикрывают лучащиеся темно-синие глаза, изящные пальцы с орнаментом тончайших сосудов. И общее ощущение теплоты и радости жизни, которое от нее исходит.
Но она не умолкает:
— Испания сама подтолкнула себя к пропасти, став разменной монетой в европейском проекте всеобщего товарищества. А теперь приходится выслушивать от тех же самых испанцев непрестанное нытье по поводу того, что финансовые требования Евросоюза не дают стране подняться. Но испанцы же сами, подобно грекам, итальянцам и многим другим странам — членам Евросоюза, заездили эту лошадку, отхватывая миллиарды на развитие сельского хозяйства и структурных фондов, все это пошло на прокорм коррупции и на ошибочные стратегии роста…
— Может, за что-нибудь выпьем? — начинаю я, но она еще не закончила, даже не думает заканчивать.
— Европа вся загибается, весь континент. Попробуйте представить себе Европу, в которой вы выросли и которой за время вашей жизни удалось избавиться от стольких диктаторов, вождей, предводителей военной хунты и других антидемократических сил. Посмотрите на любую демократическую страну в отдельности, и вы увидите, что каждая — часть европейского разнообразия. А теперь перенеситесь мысленно на двадцать лет вперед. Уверена, к тому времени все это многообразие схлынет. Может, от него останется какая-то незначительная часть, которую дети будут проходить на уроках истории, но одно совершенно ясно: мы все делаем успехи в немецком.
— Давайте познакомимся, — осеняет меня.
— А ты действительно до сих пор не понял, кто я, Петер? — спрашивает она. — Я надеялась, что ты меня узнаешь.
— Конечно, я тебя узнал. Ты все такая же, Сара.
Я не могу отвести от нее взгляда, и, когда она поднимается из-за стола, я переношусь за ней к буфету и обратно, внезапно она тащит меня на танцпол, я ощущаю ее тело, прижатое к моему, и думаю, что надо не забыть сказать ей — люди будущего, я верю, будут тосковать по тому времени, когда у каждой страны была своя собственная стать, традиции, валюта, язык, но сейчас не время опять заговаривать о политике, это подождет, мы танцуем до полуночи, торопливо целуемся под бой церковных часов и чокаемся шампанским.
— У тебя такой вид, словно ты погружен в свои мысли, — говорит Сара.
Мы стоим во дворике вместе с толпой других гостей и курим на двоих кубинскую сигару.
— Нет, что ты… Я хотел тебе кое-что сказать, но теперь уже не помню, что именно. Принесу еще шампанского. Не уходи никуда.
Я спешу к бару, оглядываюсь на нее, она замечает мой взгляд и оборачивается в мою сторону. Протягивая ей фужер, вдруг понимаю, что она хочет знать, кажется ли мне привлекательной, и говорю ей, что она очень красива, еще красивее, чем тогда, в незапамятные времена в Гоа. Я не в состоянии управлять своими мыслями, они носятся вокруг на крыльях шампанского, я чувствую себя идиотом, ведущим себя как маленький ребенок, который переоценивает силу собственной притягательности. Когда-то я, возможно, и умел обращаться с женщинами, но сейчас надеяться на это почти бессмысленно, и, конечно, шансов с Сарой у меня никаких, я слишком долго был в употреблении, и в моем шкафу чересчур много скелетов.
— У тебя было много женщин тогда, — внезапно шепчет она мне на ухо. — Их все еще много?