— Кто там? — хрипло доносится из-за двери.
— Мы волонтеры, хотим добровольно участвовать в вашей деятельности в Африке, — говорит Йохан на ломаном английском.
Глазок пустеет. Секунды бегут. Наконец дверь открывается, и на нас подозрительно взирает высокий худой человек. Прежде чем он успевает открыть рот, я направляю на него камеру, и в то же мгновение перед ним вырастает Йохан и оттесняет его обратно. Я делаю мужчине знак молчать, прикладывая палец к губам.
Оглядываюсь в поисках нашего спутника, но его и след простыл.
Мы почти бежим по коридору, который заканчивается еще одной дверью, и оказываемся в помещении с высокими потолками. Стены его украшены традиционными коврами разных оттенков красного. Слева спиной к нам сидит женщина, уставившись в светящийся монитор компьютера, а справа стоит одетый в черное мужчина в оранжевой бейсболке с надписью Spoiled. Он словно прирос к полу, направив на нас ствол автомата.
— Что-то вы припозднились. Мы вас ждали еще до обеда.
Я резко оборачиваюсь. Йохан застывает на месте и оглядывается. Гертруда Фишер поднимается из-за стола и смотрит на нас с улыбкой, скрестив руки на груди.
— Да, правы были те, кто назвал вас наивными ребятами, утратившими всякую связь с реальностью, — продолжает она и разглядывает нас все с той же фальшивой, прилипшей к губам улыбкой. Затем переводит взгляд на мужчину в бейсболке и кивает на дверь в дальнем конце помещения. Очевидно, имеется в виду, что нас следует увести.
— Может, хотя бы объясните, зачем вы ввязались в эту грязную историю? — успеваю выкрикнуть я. — Чего вы хотите добиться?
— Ни больше ни меньше как спасти цивилизацию, — произносит она резко. — Мы обязаны создать условия, при которых поколения, идущие нам на смену, смогут жить и развиваться, мирно сосуществуя друг с другом. Мы хотим сделать миру превосходный подарок, печемся о благе миллионов! В масштабах нашего замысла вы оба — не более чем пешки. Однако из-за того, что вы влезли в это дело, нам многое приходится восстанавливать. Это действует на нервы, хотя в целом на ситуацию не влияет. Тебе, Петер Беллман, надо было держаться от нас подальше, снимать свои рекламные пустячки да косяки покуривать. Ладно, сделанного не воротишь. Вы, конечно, славно повеселились, но играм настал конец.
Она кивает своему подручному, и тот толкает меня в спину стволом.
За дверью начинается спуск в темный подвал. У входа на потертом офисном стуле сидит человек и читает журнал при свете керосиновой лампы. Нас ведут дальше — в кое-как освещенную бетонную трубу. Конца ее не видно, воздух тяжелый и влажный, со сладковато-пряным запахом. Впереди, в нескольких сотнях метров, маячит какая-то фигура.
Она отступает в сторону, пропуская нас вперед, а охранник Гертруды Фишер быстрым шагом возвращается обратно. Понемногу труба выравнивается, мы движемся горизонтально, но вскоре снова начинаем спускаться, пока не упираемся в деревянную лестницу. Лезем по ней вверх, где нас ждет еще один человек. Нас ведут по какому-то коридору, и вдруг меня вталкивают в камеру. Пытаюсь оглядеться и тут же получаю удар в лицо. Дальше — мрак беспамятства. Прихожу в себя от жгучей боли в плече и вижу в руке ударившего меня человека шприц. Он бросает его на пол.
Деревянная дверь с шумом захлопывается, и в замке поворачивается ключ.
Из коридора доносятся крики, но уже издалека. На камеру опускается прохладная дымка, меня пробирает озноб, но в следующую минуту тело заливает волна жара, страшно хочется пить… Где-то вдали голоса бьются о парапет набережной и тонут в холодных волнах. Словно все голоса, песни, звуки — все, что когда-либо касалось моего слуха, теперь стучится в мозг, хочет заявить о себе, стремится быть замеченным. Звуки подминают друг друга, а я не в силах пошевелиться, только чувствую, как пот струйками стекает по затылку, лицу, шее, как потрескивает что-то за лобной костью. Кто притащил сюда этих двух змей, пожирающих распухшие тела друг друга? Откуда взялись стайки безголовых кур и почему из обрубков их шей брызжет кровь? Почему чайки клюют глаза Тао, а он не сопротивляется? Почему клювики волнистых попугайчиков и зубы у кошек — в крови? Почему я сам перепрыгиваю с карниза на карниз, так что осколки стекла на стенах изрезали мои ноги? В этом, без сомнения, есть какой-то смысл, причина, ясная как божий день, но объяснение не здесь, не в этой комнате и не в этом мгновении, ибо сумерки преисполнены тишины, если не считать птиц: черный дрозд непостижимо прекрасно поет на верхней ветке сосны, ее плавно раскачивает ветер. Я спокойно дышу, кругом покой, опасности нет. Взгляни на серебрящийся луч, на то, как превращает он морскую гладь в зеркальную.