Передо мной лежало не очень широкое, но довольно длинное поле, заросшее по краям серо-бурым осинником, показавшимся мне отнюдь не чащей. Судя по стрелке компаса, мне нужно было пересечь это поле по диагонали.
Между тем поднялся неприятный ветер. Я не раз замечал, каким он бывает в полях: сначала раздувается и потом бежит в одной поре, словно марафонец, свои долгих сорок два километра. Этот же ветер стартовал, будто спринтер: с места коротким быстрым рывком. Набрав бешеную скорость, он костенел и к своему финишу превращался в выброшенный боксёром удар, и этот удар, приходя в мою грудь, буквально останавливал меня. Разбиваясь о моё тело, осколки ветра стекали к ногам, обволакивали их и давали двухсекундную передышку на вздох. Я делал ещё два шага, и тут ветер вновь взрывался и вновь меня бил, принуждая останавливаться. Честно скажу: такого драчуна я в жизни не видел и тогда ещё подумал, что неожиданный удар в солнечное сплетение – это один из самых эффективных ударов в боксе: сначала он сбивает дыхание, потом при вдохе дезориентирует и запросто может привести к нокдауну.
Преодолевая очередной удар, я навалился на него всем телом, но ветер вдруг мячиком отскочил от моей груди. Тут я не удержался и бухнулся на колени. Осталось только выругаться. Вспомнилось, как я и мой дружок Лёха, будучи девятиклассниками, отправились на школьный огонёк, посвященный Восьмому марта. Не помню, во что был обут Лёшка, а на мне были остроносые румынские ботинки на каблуках. Тогда был гололёд, и был сильный ветер, и пока мы дошли до автобусной остановки, он многократно сбивал нас с ног. Я тогда изматерил всю эту Румынию с её модными башмаками на скользкой подошве. Нечто подобное происходило и сейчас, но ветер был намного яростнее и в десять раз сильнее. И в этом я был абсолютно прав, поскольку теперь мне было вовсе не пятнадцать лет, и одет я был не для танцев с девочками, то есть вес у меня был не цыплячий, и силы, несмотря на усталость, были не пацанские.
От пересечения поля по диагонали пришлось отказаться, и я повернул к его кромке, благо недалеко от неё ушёл. Путь был длиннее, но другого выхода у меня не оставалось: слишком уж сильны были порывы ветра. Вместе с ветром, недолго думая, полетели и снежные потроха, напоминающие собой пену для бритья. Она жирной коркой в одно мгновенье облепила меня с головы до ног. Лицо на ходу пришлось прикрывать рукавицей, но всё это безобразие вдруг также внезапно окончилась, как и началась, превратившись в густую мелкую пыль. И была она такой колючей, что ошкуривала лицо не хуже наждачной бумаги. Именно в этот раз я понял, как ветер не хуже асфальта может ободрать лицо до крови.
Дойдя до кромки, я остановился перед осинником. Чуть выше я сказал, что он показался мне отнюдь не чащей. Чёрта с два! Он был непролазным! Все осины были тут будто ровесницами, и все ветки у них с виду были одинаковыми, не толще пальцев на руке. Вперемежку с осинками росли ещё какие-то кусты, (но, не знаю какие) с тонкими упругими ветками. Они были ещё гуще осинника. Да уж! Таких веников я не ожидал!
Я потащился вдоль этих зарослей, подгоняя себя: «Газуй! Газуй!» – то и дело сверяясь с компасом. Колючая снежная пыль хлестала уже не так жёстко, как в открытом поле. Моё лицо к ней попривыкло и казалось мне обожжённым. И вот, наконец-то кромка закончилась. Теперь нужно было принимать вправо и хочешь не хочешь, но лезть в этот чёртов осинник, будь он неладен! Что же, надо, так надо. Как говорится, каждый из нас выбирает себе дорогу сам. Эх, подняться бы метров на двадцать, да посмотреть, что там впереди. А вдруг этому осиннику нет конца и краю? Но я тот час выгнал из мозгов эту невесёлую мысль, помня, что где-то левее меня находится высоковольтная линия (из-за снежной пыли она была не видна). А поскольку такие линии всегда устанавливают в прорубленных просеках, то, судя по стрелке компаса, я непременно должен был на эту просеку выйти, а там и до федеральной дороги недалеко.