Так почему же я всё-таки не вернулся назад? Может быть, потому, что снегу под ногами стало вдруг много меньше, горячий кофе из термоса бодрил и лес стал реже? Да, всё это было. И это давало мне надежду. Но, вернее всего, меня просто обуяло упрямство, и жила во мне вера в мою охотничью удачу.
В общем, когда я наконец-то прорубился через осинник, было уже довольно темно, правда, ещё не до определения «хоть глаз выколи». Кое-что ещё было видно, и отчасти от контраста двух спаянных пятен – белого и чёрного.
Передо мной было очередное заснеженное поле, а где-то вверху – гуталиновое небо. Ни о ширине поля, ни о том, что вокруг него, я уже ничего сказать не мог: зрения не хватало. Ветер теперь бежал марафонцем, а не спринтером, сбивавшим с ног своими тумаками. И он волнами гнал снег, но не пенистый и не колючую пыль, как было прежде, а обычный пушистый снег, казавшийся даже мягким. Как я полагал, уже стукнуло пять часов вечера или, может быть, чуть меньше. Хотя какая разница? Это меня не радовало.
Теперь в помощь себе я включил фонарь-фару. Без него на охоту, так же, как без ножа, топора и спичек, я не хожу. Сильный фонарный луч высветил картину, которую можно было охарактеризовать так: стояла сплошная стена из ветра со снегом, монотонно и низко свистящая. Свист по силе был переменным, а скорость ветра постоянная и не высокая. Мне показалось это странным. Как правило, если свист усиливается, то и скорость ветра становится сильнее, а если свист утихает, то и ветер слабеет. Впрочем, матушке-погоде виднее, как ей свистеть и как дуть. По моим понятиям, до метели она не дотягивала, а до вьюги в самый раз. Что же, на то она и середина февраля, чтобы вьюжить, не май месяц.
Невольно вспомнились слова жены о вьюге, и подумалось: «Ирка наверняка уже из трусов выпрыгнула и поминает меня всякими нехорошими словами! - но тут же нашлось и оправдание: - Да и пусть! Я ей засветло вернуться не обещал. Первый раз, что ли? Разумеется, не забыл бы я дома телефон, я бы ей позвонил. Но уж если сам лопухнулся, так что же теперь – хлопать себя по ляжкам? Хлопай, не хлопай, мяса на них не нарастёт».
Успокоив себя подобным образом, я вновь попробовал пробить стену ветра и снега лучом фонаря: бесполезно. Но, так или иначе, а нужно было идти, ведь у любого поля, не то что у Вселенной, обязательно должен найтись край. Подкрепившись предпоследним бутербродом, а их за время охоты мной было умято уже шесть штук, я запил его подстывшим кофе, сверил свой маршрут с компасом, закинул за спину рюкзак, повесил через плечо ружьё, на шею фонарь и снова двинулся в путь. Из позитива у меня остался единственный бутерброд, непочатая фляга со спиртом и вокруг море свежайшего снега! Из негатива – все остальные прелести, начиная с рук и ног, ещё полностью не отвалившихся от ноющего тела. Спасибо папе с мамой: крепко меня сшили!
Идти сквозь вьюжную стену было можно. Медленно, с трудом, но можно, отчасти потому, что я вырубил в осиннике пару своеобразных лыжных палок с рогульками на нижних концах. Да будет тысячу раз помянут самыми хорошими словами человек, первым их придумавший! Да ещё ста тысячами таких же слов пусть будет помянут тот, кто первым придумал широкие лыжи! Во все века они шли в ногу как со своим веком, так и с охотником!
Однако мои лыжи, вероятно, знали об этом только поверхностно. Хотя это были вовсе не те «гробы», доставшиеся мне в наследство от отца. Это были действительно лыжи: импортные, новые, идущие в ногу с 21 веком, но со мной в ногу они, как было ранее, днём, теперь топать не очень-то желали. Устойчиво стоять на месте – пожалуйста, а идти...
Словно не смотрел я на них ласково, но придирчиво, выбирая в магазине (как девушку на смотринах), словно не напарафинивал я их любовно, но тщательно (как жену на супружеском ложе), словно не обещал я им чуткого ухаживания, не хранил в чехле на балконе (как бабушку в доме престарелых)! Всë они, коварные, забыли и теперь висели на моих гудящих ногах двумя привязанными чугунными гирями, будто говоря:
- Всё, хозяин! Мы устали! Теперь твоя очередь нас нести! Достаточно того, что мы даём тебе возможность на нас стоять!
И я тащил их, порой падая, и мои рюкзак с ружьём от каждого падения всё больше и больше тяжелели, всё сильнее мешали мне подниматься и двигаться к своей цели: к дороге. Сколько же матюков-шедевров услышали мои лыжи из моих уст (не ругать же отяжелевшее ружьё – грех смертный)! Когда в очередной раз я бухнулся в снег и затем насилу поднялся, уже почти обессилев, я увидел впереди себя пробивающуюся массу чего-то тёмного. Это «чего-то» было похожим на полосу леса. Единственное, о чём я тогда попросил у Всевышнего: «Не дай мне нового осинника!» И Он не дал! Он подарил мне ельник.