- Куда же эти монстры делись? - а она меня опять за руку тянет:
- Пошли-пошли! Они просто спрятались.
Скоро мы вышли на просёлочную дорогу. Тут уж я сообразил, куда примерно надо идти. Сколько времени мы с ней шли, сказать не могу. Мне показалось полчаса, не больше.
- А твоя бабушка не будет ругаться, если мы без приглашения придём? - спросил я у Макуки, хотя в душе уже решил: несмотря ни на что, непременно увижу её бабушку, задам ей кое-какие вопросы относительно ребёнка и разберусь во всём, что нынче происходит.
- Нет, не будет, - уверенно ответила девочка, и добавила предложение, поставившее меня в откровенный тупик: - Она уже давно знает, что мы с тобой к ней идём…
Я только недоверчиво хмыкнул.
Мы шли через поле, о чём-то разговаривали, но о чём – убей, не помню. Помню только песенку Макуки «Отчего, почему». Она застряла у меня в ушах и словно выдавила из головы весь разговор с девочкой.
Пройдя деревню, мы подошли к старому колодцу, хотя таковым он вовсе не выглядел. Крыша его надстройки была покрыта новым шифером, под ней на гвозде висело блестящее ведро, сваренное из толстой нержавейки. Да и цепь на намоточном валу была словно вчера куплена. Оголовок, возвышающийся над землёй, на старый тоже никак не тянул – верхним деревянным венцам сруба можно было дать от силы лет десять. Напротив колодца за глухим деревянным забором стоял высокий синий дом с витиеватыми оконными наличниками. У калитки лежали две дремучие здоровенные собаки. Увидев Макуку, они вскочили, завиляли пыльными хвостами. На меня – ноль внимания. Девочка махнула рукой, и животные снова улеглись на место. Мы зашли в калитку.
- Бабушка, я пришла! - закричала Макука и тут же вновь: - Бабушка, я ушла!
Я и глазом не успел моргнуть – мелькнули под моим локтем белые пружины-загогулины Макукиной головы, и девочка словно испарилась.
Навстречу мне на крыльцо дома вышла женщина – худощавая, лет шестидесяти, такая же снежно-белая и кудрявая, как и её внучка, в полосатом мексиканском пончо, в белых брюках, и, что меня в очередной раз удивило, обутая в ботфорты со шпорами! Она приветливо улыбнулась, кивнула мне и пошла в дом; я за ней следом.
Зайдя в единственную просторную комнату, я осмотрелся. Ничего особенного в ней не было – всё как у всех, но внутренняя атмосфера меня чем-то поразила. Чем, толком не могу сказать. Было нечто этакое … располагающее и очень легко дышалось. Я поздоровался, назвался. Хозяйка опять же с улыбкой меня спрашивает:
- Не умотала вас Макука за последние два часа?
Я в ответ сразу же беру быка за рога и жёстко ей отвечаю:
- Не умотала. Это просто замечательный ребенок! А, вы, извините за резкость, отнюдь не замечательная бабушка! И где родители девочки?
- Их нет, - ответила женщина таким обезоруживающим тоном, что я сразу заткнулся.
Почему-то я моментально осознал, что на родительскую тему она со мной говорить не станет, и что-либо дальше спрашивать у неё о маме-папе девочки абсолютно бесполезно. С полминуты я молчал, потерявшийся в мыслях, не зная, что сказать.
- Вы же хотели меня расспросить обо всём, что вас интересует,- сказала бабушка Макуки, выводя меня на прервавшийся разговор.
Я вернулся в себя:
- Меня очень шибко интересует, почему ребёнок, замечу – малолетний ребёнок, сам себе предоставлен и гуляет босой по лесу без всякого присмотра?! Хотя у Макуки не отнимешь: ведёт она себя в лесу как рыба в воде! И почему её зовут Макука? Имя какое-то странное, похожее на собачью кличку. Как девочку зовут на самом деле?
Женщина говорит:
- Макука. Это её настоящее имя. Ничего в нём странного нет. Просто непривычно на слух. А присмотр Макуке даже с детства не особо требовался.
- С детства? Она, по-вашему, из детского возраста вышла?
- Вышла, - спокойно отвечает хозяйка и продолжает: - Год назад в это же время Макука ушла в лес и к ночи домой не вернулась. Поверьте, для меня лес – это дом родной, но и мне не удалось её найти. Макуку искала не только я, но ещё и милиция, и местные жители… А через три дня она пришла домой живая и невредимая. Ругать её у меня язык не шевельнулся. С тех пор Макука сама за всеми заблудившимися присматривает. Особенно за охотниками, переоценивающими свои способности по ориентированию.
Я проглотил булыжник, брошенный в мой огород, а затем возмутился, и меня понесло. Я стал говорить о разгильдяйстве взрослых, за которое надолго сажать надо, а не только прав лишать, о жестоком обращении с детьми, о беспризорности и детской преступности, известной мне не понаслышке, ещё о чём-то… Покуда я говорил, помню, осматривался и своим внутренним чутьем понимал, что в доме что-то не так, чего-то в нём не хватает.