Охотничьи тропы

* * *

Точно зверь из берлоги привстав на дыбы,
Поднималась река из-за Оры
И разлив хлынул вверх до Скалы, до Амбы,
До Кашламского черного бора.
Как в цветенье черемуха, после дождя
Тальники были в белом кипенье,
Где петляли, как заяц на лежку идя,
Берега многопенной Уени.
Приналяг на весло, черный бор обогни,
Если есть еще силы в запасе,
Посмотри:
       — Так призывно мерцают огни
На военно-охотничьей базе.
Там и свет, и тепло, и уход, и уют
Отпускаются полною мерой…
И одежды суша, там беседу ведут
О чудесной весне офицеры.
На Кашлам! На Баган! На Камышный мысок!
Птица сбилась на мелях озерных…
Между тем розовело окно и просох
На печи в гильзах папковых порох.
И восток розоватый лишь бросит мазки,
Как артист одаренный и тонкий,
В ожиданье пловцов задрожат обласки,
Вы легки, но коварны, долбленки!
Если взмахи весла не пришлись по челну
Иль волну неумело раздробишь,
На средине реки будешь сброшен в волну
И ружье непременно утопишь…
Потому я не мог посмотреть без тоски
На разлив, подожженный востоком…
Раскидались с волны на волну обласки
На пути к сизоперым истокам…
Следопытом слыви, как Дерсу Узала,
Все равно:
       В эту рань на Багане
Расписная весна на свои чучела
Следопыта любого заманит…
Птицу ты помани! Дунь в манок, посвисти!
Ах, она — осторожная птица —
Заставляет ползком капитана ползти,
Седину генерала склониться.
Заставляет принять, несмотря на года,
На открытой степи непогоду
И порою бродить, где никем, никогда
Никакого не слыхано броду.

Кондр. Урманов ЖИЗНЬ

С вечера я почувствовал себя плохо: болела голова, по временам знобило, во всем организме шла какая-то сложная борьба. В такие минуты человек углубляется в себя и с тревогой спрашивает: «что это? отчего?» Предполагая приступ малярии, я проглотил, сразу две порции хины и, забравшись в палатку, уснул.

Утром я слышал, как товарищи, собираясь на зарю, переговаривались:

— Надо разбудить его… — говорил Ваня.

А Саша возражал:

— Нет, нет… пусть отлежится… Это такое дело… Я, вот его еще полушубком прикрою…

Вместе с полушубком товарищ отдавал мне часть своей сердечной теплоты. Мне хотелось обнять его, но почему-то всегда так случается: из-за ложного стыда — показаться наивным — ты заглушаешь в себе высокое чувство благодарности.

Я слышал, как они дружно всплеснули веслами и… мне вдруг показалось, что и сам я плыву по обширному чистому плёсу озера Песьяно. Вода плотная и какая-то вязкая; перед носом лодки, на дугах волны, то расплываясь в улыбку, те вытягиваясь, качается хмурое, желтое лицо луны. Свет призрачный и неверный, только черные тени от высокого бора четкой изломаной линией пали на воду… Я плыву, и луна плывет. Потом лодка понеслась быстрее, словно ее подхватило бешеное течение, сердце замерло от восторга и… я проснулся.

В палатке душно. Я выбираюсь из-под шуб и на четвереньках выползаю на свободу.

Солнце ясное и ласковое, казалось, успокоило все в природе: скатились тучи за далекий горизонт, утихли ветры и обогретая солнцем земля начала свою великую творческую работу.

Еще вчера все цепенело от холода. Небо клубилось тяжелыми тучами, куражливый ветер налетал на кудрявые сосны, на голые березы и осины, мял своей буйной силой кусты черемухи и тальника, окружавшие наш остров, и словно говорил:

— Да проснитесь же вы!..

А сегодня — бор закурил свои благоуханные смолы, тальники выметнули нежно-желтые метелки, тонким ароматом тянет от развертывающихся почек смородины — и все это случилось потому, что солнце обласкало землю…