Мы спустились под утес и подошли близко к зверю. Он лежал комком, приваленный валежником и снегом. В его помутневших глазах теперь не было гнева и даже беспокойства. В них, как в зеркале, отображалось большое физическое страдание. Зверь умирал. Его дыхание становилось все реже, глаза скоро перестали закрываться, и мы видели, как погасла в них жизнь.
— Не покорился… — произнес тихо Кормильчик. Он достал кисет и, не торопясь, закурил.
В моей памяти остались надолго этот смертельный прыжок, черный неприветливый утес и умирающий на окровавленном снегу бык.
На другой день вечером мы добрались с живым грузом до маральника. Через час после того, как груженые сани въехали во двор, изюбры были освобождены, и мы видели, как они метались по маральнику.
Н. Устинович
СПИЧКА НА СНЕГУ
Во время завтрака Максимыч сообщил:
— На прошлой неделе вывез я в поле падаль, устроил лабаз. Думал — волки придут. А волков этой зимой и днем с огнем не сыщешь.
И, пряча в усах улыбку, добавил:
— Сегодня ночью лиса там была…
Я насторожился.
— Подкараулим? — предложил Максимыч.
— Конечно! — подхватил я.
— А приходилось тебе бывать на лабазе? — спросил охотник.
— Нет, — сознался я.
— То-то! Слушай, что буду говорить, да на ус мотай.
И Максимыч начал посвящать меня в тайны охоты на лабазе.
— Самое главное — тишина. Кашлять и разговаривать нельзя, курить нельзя, ходить по снегу нельзя…
— Как же это не ходить? — перебил я.
Максимыч стукнул меня пальцем по лбу:
— Соображать надо! Зверь боится следов человека. А мы поедем верхом на конях, с седел заберемся на лабаз, кони же пойдут дальше. Понял?
Я кивнул головой, втайне досадуя, что сам не додумался до такой простой вещи.
На заходе солнца мы выехали из деревни. За спиной у Максимыча сидел сынишка Павка, — он должен был отвести коней обратно.
Долго ехали по полю, спустились к перелеску. Тут охотник молча показал в сторону: снег был прострочен ровным пунктиром лисьих следов.
В двух десятках шагов от падали росло несколько густых елок. Между ними был искусно замаскирован деревянный помост — лабаз. Мы взобрались туда, не слезая с седел.
И вот затихло вдали звяканье стремян, в сумерках расплылся горизонт. Среди елок прорезался рог луны. Мы остались одни среди тишины и безлюдья.
Максимыч долго усаживался, кутался в собачью доху, обламывал веточки. Я положил двустволку в развилину сучьев.
Подмораживало. Снег из розово-белого превратился в светлосиний. В поле, на дороге слышался скрип полозьев.
— Хочется курить, — чуть слышно шепнул я.
Максимыч погрозил пальцем.
Время тянулось медленно. Затекли согнутые ноги, стала ныть поясница. Хотелось спрыгнуть вниз, походить по хрустящему снегу.
Поле и перелесок окутала ночь. Напрягая зрение, мы всматривались вперед. Я взвел курки, удобнее положил ружье.
Шли часы. Лисицы не было. Мы устали прислушиваться к случайным шорохам и уж не вздрагивали, когда мимо бесшумно проносилась сова.
— Не придет, — махнул рукой Максимыч и, прислонясь спиной к стволу дерева, задремал. Я последовал его примеру.
На восходе солнца подъехал Павка. Мы опустились в седла, с наслаждением стали на стременах.
— В чем же дело? — недоумевал Максимыч.
Отъехали в сторону, и нам сразу бросился в глаза свежий лисий след. Он тянулся прямо к падали, затем круто поворачивал и снова скрывался в перелеске.
— Чего-то испугалась, — сказал Максимыч.
Он подумал, присвистнул и, оборачиваясь ко мне, укоризненно покачал головой:
— А еще охотник…
Я посмотрел вниз. Там, где лиса бросилась в сторону, на снегу лежала спичка.
— Ты? — спросил Максимыч.
— Да, — ответил я, вспомнив с досадой, что вчера вечером, закуривая по дороге, бросил там спичку.
— Лисица-то хитрее вас оказалась, — весело хохотал Павка.
Анатолий Ольхон
ОХОТНИК