— Барашки заиграли, холода угнали…
Пока я наблюдаю за бекасом, на вторую осину, стоящую недалеко от палатки, садится пара небольших птиц. Что это за птицы? Где они? Сели и исчезли.
Я пристально вглядываюсь в каждую веточку, осина еще не оделась своим трепетным листом и трудно на ней укрыться. Но птиц нигде не видно. Между тем я ясно видел, что они сели. Я ощупал взглядом осину сверху донизу. Здесь, в двух метрах от земли, маленькое дуплышко и в нем сидит наша синичка-трясогузка на четырех маленьких синеватых яичках.
Гнездо синичка строила с нашим приездом. Тогда у нее был друг. Он заботился наравне с ней, и вот уже несколько дней мы не видим его. Что с ним? Может быть, он погиб в лапах хищника, или нашел себе новую подругу и улетел за ней в далекие края?
Теперь синичка одна.
Незаметно между нами появились доверие и дружба. Во время завтрака или обеда она изредка покидает свое гнездо и ходит вокруг нас: тонкая, изящная, с серенькой головкой и черным нагрудничком. Мы бросаем ей кусочки рыбы, крошки хлеба, но она, кажется, не ест нашей пищи. Может быть, ей просто хочется поговорить с хорошими людьми.
Когда подходишь к ее гнезду, она вылетит, сядет рядом на ветку и — плись-плись… Как будто говорит:
— Я маленькая, не обижайте меня, пожалуйста, не мешайте выводить деток…
Вот она сидит сейчас в своем дуплышке и будто дремлет; ее маленькая серая головка опущена, кругом покойно и тихо. Ее сердце отдает тепло тем, которые заставили ее подкинуть цветущий юг и лететь тысячи километров на север.
Все ради них…
Но вот она вздрогнула, беспокойно завертела головкой. Что с ней?
Неожиданно я замечаю: две серые птички быстро-быстро бегут по стволу осины вниз головой, к гнезду синички. Их окраска настолько похожа на цвет коры осины, что их трудно было бы заметить, если бы они сидели спокойно. Ловкость и способность бегать по стволу дерева в любых направлениях и быстрота, с которой они приближались к дуплу, меня поразили, и я на минуту засмотрелся на них.
Это поползни. Они бегают по деревьям, пожалуй, лучше, чем дятел.
Я не успел оглянуться, как они стремительно напали на синичку, выбросили её из гнезда и начали разорять ее дом.
Синичка сейчас же бросилась ко мне. У нее не было сил бороться с этими сильными птицами.
— Плись-плись… — жалуется она. — Что же будет с моим гнездом? Я маленькая, защити меня от этих разбойников…
— Да, это не порядок… — говорю я и, схватив палочку, бросаю в поползней. — Ах, вы, нехорошие! Я вот вас!..
Но они ничего не боятся, словно прилипли к осине и продолжают свое преступное дело.
Тогда я вскакиваю, подхожу к дуплу и десяток раз бросаю в поползней палочками.
— Ишь вы, сами не хотите делать себе гнездо, на чужое позарились. Нет, так дело не пойдет!..
Их смелость поражает меня: брошу палочку — отбегут на полметра и ждут: не уйду ли я?..
Пока я воюю с поползнями, синичка порхнула к своему гнездышку. Она верит мне и не боится, что я бросаю палками. Это не в нее.
Больших трудов мне стоило прогнать поползней с осины. Они хорошо умеют прятаться за ствол дерева. Только убедившись, что у синички есть защитник, они улетели.
Яички были все целы. Синичка, приводя в порядок свое нарушенное гнездо, долго жаловалась. Она не понимала, что нападение поползней — не простое озорство, а необходимость, что, может быть, завтра самка должна будет снести свои яички. Но куда? Гнездо-то ведь скоро не сделаешь…
Синичка долго возится и, наконец, успокаивается.
Я отхожу к палатке и вижу: по широкому, спокойному плесу озера медленно плывут две лодки. Это возвращаются с зори мои товарищи.
На душе у меня — светло и радостно — тучи прошли, улеглись бури и ясное солнце затопило в ней все невзгоды.
Не знаю, но мне кажется, что и синичка была частично виновата в моем хорошем настроении…
Н. Устинович
НА ГЛУХАРЕЙ
Не было еще на моей памяти такого случая, чтобы весна торопилась притти на Пойму. В других местах посмотришь — уж и поля наполовину почернели, и ручьи у косогоров звенят, а близ речки все еще лежит глубокий и пышный снег…
Зато придя на речку весна не дремлет. В два-три дня справляется она со снегом, рушит санные дороги, в каждой низине разливает широкие озера. Еще недавно угрюмый, лес наполняется треском льдин, шумом воды, птичьим гомоном.
Этих дней охотники ждут, как самого большого праздника. Стоит лишь затоковать первому косачу, — охотники, будто по сигналу, устремляются в перелески, начиная стрельбу из разноколиберных ружей. Заставить охотника сидеть в это время дома может только тяжелая болезнь.
Вот почему я очень удивился, когда, возвращаясь однажды с тетеревиного тока, увидел возле сторожки лесника Егора Савельича Колосова. Он без особого рвения ворошил железными вилами кучу навоза на огороде, часто бросая работу, чтобы прислушаться к дружному бормотанию косачей. А когда издали донесся выстрел, старик с завистью воскликнул:
— Опять Ванька Суслов выпалил! Это его шомполка так бухает, уж я ее знаю. За утро — седьмой раз!..
— Что ж ты, Савельич, не на току? — поинтересовался я.
Лесник махнул рукой и, тяжело вздохнув, неохотно ответил:
— Вишь, парники надумала делать…
Мне все стало понятно, и, желая как-нибудь выразить свое сочувствие старику, я тоже вздохнул и неодобрительно покачал головой.
Дело было в том, что Егор Савельич находился в полном подчинении у своей жены, сварливой и крутой Домны. Мужа она держала в ежовых рукавицах, и еще не было случая, чтобы он осмелился нарушить ее волю. Но на этот раз старик, видимо, решился бунтовать. Сойдя с кучи навоза, он оживленно зашептал:
— Если хочешь, забегай сегодня вечером ко мне. Свожу я тебя в Медвежий бор, на глухарей. Самые тока у них сейчас…
— А как тетка Домна? — нерешительно спросил я. — Ругать ведь будет?
— Пущай! — храбро ответил Савельич. — Придешь?
— Приду.
— Вот и хорошо. А Домна… покричит, да перестанет…
На закате солнца я был в избушке лесника. Старик меня уже ожидал, и едва я переступил через порог, как он торопливо начал одеваться.
— Куда это? — насторожилась Домна.
— Глухариного мяса добыть, — ответил Егор Савельич, думая заинтересовать этим жену.
— Знаю твою добычу! — заворчала она, все повышая голос. — Только рвешь одежду да проводишь время!
— А в прошлый раз… — осмелился было вставить словечко Егор Савельич, но этим лишь испортил все дело. Тетка Домна, грохнув о пол ухватом и побагровев, закричала:
— Что в прошлый раз! Пропадал где-то круглые сутки, а домой одного паршивого тетеревенка приволок! А дома по хозяйству — все на меня… хоть разорвись на части! И сегодня работу бросил чуть не с полдня, да завтра до обеда пробездельничаешь. Когда же у меня парники будут? Лодырь!..
Егор Савельич, схватив ружье и сунув за пазуху краюшку хлеба, выскочил за дверь. Я последовал за ним.
Шагая по узкой извилистой тропинке, мы долго молчали. Мне от души было жаль старого охотника, и я думал, что бы сказать ему в утешение. Но в это время лесник, тряхнув головой, произнес:
— Другой бы не вынес такой ядовитой бабы. А я — ничего, живу. К сердцу плохого не принимаю. Душа у меня для другого открыта: для этой вот речки, для леса. Как станет невтерпеж — убегаю сюда, и тут про все забываю… Здесь — настоящая жизнь!
Мы шли по лугам, возле березовых колков, к позолоченному заходящим солнцем лесу. Пахло землей, прошлогодними травами, тающим снегом. Изредка под сапогами трещали тонкие льдинки, шуршали сухие листья, хлюпала вода. Где-то впереди, сперва сбивчиво, неуверенно, потом все более входя в азарт, затоковал косач. И было в этих несложных звуках столько страсти и молодой силы, что Егор Савельич, расправив плечи, словно сбрасывая с них незримую тяжесть, высоко поднял голову и еще раз повторил: