— Работа чистая, мужик старательный, — одобрительно говорит друг.
А старательный «мужик» в пестром оперении стучит рядом по сосне, добывая из-под коры личинки.
В бору тихо. Разве изредка налетит откуда-то ветерок, тронет вершины деревьев, чуть пошумят они и опять задремлют, согретые жарким солнцем.
Трудолюбивые муравьи снуют под ногами по проложенным тропам и, кажется, приникни ухом к земле — услышишь полный жизненных забот разговор.
За Чуманским бором, за озерами тянутся Вьюнские гривы. Весной оттуда долетает шум тракторов с колхозных полей. Он часто не смолкает и ночью: пора горячая.
Иногда проходят над озером и бором самолеты. И когда мы следим за их полетом — нам хочется взглянуть оттуда, сверху, на наши любимые места, на море воды с зелеными островами. Пролетал я однажды над этим местом зимой и все же отыскал Чуманку. Может это был и не Чуманский бор, а соседний, но я сказал себе — это Чуманка! Мне хотелось, чтобы именно наш бор я видел сверху.
И осенью, приезжая на озеро Зимник, мы обязательно заглядываем в бор. Напоминают о весне колья от нашей палатки, нары, кострище, не заросшее травой. Камыши шуршат по берегу узенькой, заросшей осокой речушки. Синяя гладь окаймленного высокими камышами озера уходит вдаль.
Мы выкуриваем трубки, вспоминая весну, и идем в бор за сочной костяникой и брусникой.
Недалеко от нашего стана живут рыбаки. Они приезжают утром, осматривают ловушки, сушат их. Угодья у них большие, и почти целый день рыбацкие обласки бесшумно снуют меж затопленных кустов. С рыбаками у нас дружба.
— Прибыли! — раздается возглас.
Неторопливой походкой идет от берега рыбак — Герасим Егорович.
— Ну, здравствуйте, с благополучным прибытием, — говорит он, протягивая руку с толстыми, растрескавшимися от ила и воды пальцами. Глаза его светятся добротой и весь он ласковый, приветливый. — А я все посматриваю, поджидаю. Проплывают охотники мимо, а наших нет. Думаю — не беда ли какая стряслась, не приезжают долго.
В слово «наших» Герасим Егорович вкладывает особую мягкость, сердечность. Каждую весну он встречает нас, и его чуть сгорбленная фигура, в глубоких морщинах лицо, неторопливая походка как-то гармонируют с окружающим — со спокойным бором, ширью никуда не спешащей воды, с застывшими в небе облаками.
Любовным взглядом Герасим Егорович окидывает млеющий под солнцем полой.
— Располагайтесь, отдыхайте, а я сейчас свежинки добуду. Куда с добром с пути щербу похлебать. Рыба ныне идет хорошо, вдоволь ее. Гляди, какая ширь — роскошь!
Герасим Егорович улыбается и идет к лодке.
Это наш первый учитель по лову рыбы сетями. Свое ремесло он знает в совершенстве: больше четырех десятков лет живет «на воде», каждый кустик, всякий весенний «выпороток» знаком ему, какая и где рыба весной идет, как взять ее лучше и какой снастью. Обо всем этом с охотой рассказывает нам Герасим Егорович. Даже к месту приведет: «Ставь тут — без рыбы сеть не вынешь. Поглубже опустишь — покрупнее возьмешь. А вон под теми кустиками завсегда крупный карась попадает».
Есть неповторимая прелесть в весеннем тихом вечере. И жаль бывает, когда отгорит заря и мягкие сумерки накроют землю. Особенно запоминается в такие вечера крик селезня-свиязи. Какая это странная песня! Свиязь летает высоко, и крик его раздается то с одного края озера, то с другого. В крике свиязи вы услышите и нотки грусти, и любовный призыв. Ни одна птица не любит так кружить над озером, как свиязь, разбрасывая из чудной цевницы своей серебряные тоскующие звуки.
К чучелам подсаживается свиязь довольно редко, обычно в отдалении, вне выстрела. Сидит долго, и, не переставая, звучит над неподвижным озером песня этой птицы.
Возвращаясь на стан, мы слышим вальдшнепа. Он летит над боровой дорогой, обогнет бор и опушкой пройдет над нашим станом. Вальдшнепы живут в Чуманке каждую весну, и мы не лишаем себя удовольствия иногда постоять на тяге. Мы размещаемся по опушке. Ждем. «Хор-хор», — с тонким присвистом слышится над бором. Сейчас вальдшнеп дойдет до конца бора и повернет на опушку. Так и есть. Оттуда раскатисто звучит выстрел. Убил? Нет. Песня приближается, и я уже различаю силуэт низко летящей птицы. Вдруг вальдшнеп сворачивает влево и скрывается за широкой кроной сосны. «Хор-хор!» Вон он мелькнул на мгновенье в просвете и скрылся, посвистывая, в темном бору.
Костер горит ярко. За костром, в звездном небе, летает и кричит над полоем невидимая птица со странным названием — свиязь.
Каждый раз, втягиваясь в куст, где устроен у меня скрад, я тихо говорю:
— Ну, здравствуй, Чернуха. Как идут дела?
Лодку завожу в куст осторожно, стараясь не раскачивать веток. Устраиваясь, продолжаю свой разговор с соседкой:
— Посидим, Чернуха, посмотрим, какая заря будет сегодня. А ты все толстеешь, приятельница?
Возле борта лодки — развилина куста. На ней сооружено из сена и сухого камыша гнездо. Внимательные глаза на острой мордочке смотрят на меня оттуда. Чернуха с аппетитом уничтожает цветки на тальниковой ветке. Мое прибытие и то, что я сижу рядом с ней и могу даже тронуть ее рукой — все это ни в какой степени не тревожит Чернуху.
Это водяная крыса. Наше знакомство произошло в первый день охоты. Привезенное мной для скрадка сено оказалось для нее кстати. Она строила гнездо и не преминула воспользоваться таким отличным строительным материалом. На другой день я застал ее уже в прочном новом гнезде. При моем появлении она грузно шлепнулась из гнезда в воду. Но, увидев, что я человек мирный и не склонен разрушать ее жилище, она вскоре опять забралась в него. Выстрелы вначале пугали Чернуху: она выскакивала из гнезда и долго плавала под кустом. Но так продолжалось только два дня.
Свою территорию Чернуха яростно отстаивала от вторжения других крыс. А их было в ту весну много. Очень часто за кормой возникал писк, бултыханье. «Неприятеля» Чернуха гнала за пределы куста и, вернувшись, с видом победительницы залезала в гнездо.
Один раз я положил на скамейку сухарь. Чернуха сидела в гнезде. Сухарь быстро привлек ее внимание. Она взбежала по наклонившейся к борту ветке на скамейку, настороженно взглянула на меня и тронула его. Сухарь скатился со скамьи. Вскоре из гнезда раздался хруст. Предложенный завтрак пришелся Чернухе по вкусу, и через короткое время она опять уже сидела на скамье: «Нельзя ли, мол, еще кусочек такой необыкновенно вкусной пищи».
Несколько зорь я провел в новых местах. Потом решил навестить старый скрадок. Дни стояли теплые, солнечные. Куст оделся яркой зеленью. В гнезде, полуприкрытом веткой, лежало восемь тесно прижавшихся один к другому темных комочков с забавными острыми мордочками. Чернухи в гнезде не было, но она появилась немедленно, готовая к яростной защите своего семейства. Узнав меня, она спокойно прикрыла собой детенышей — и ни разу больше не взглянула на меня.
Холодные ветры несколько дней разгуливали по полоям. Солнца не было. Тяжелые тучи низко проносились над бором, и часто белая крупка падала сверху на весеннюю землю. А тут вечером, уже после захода, небо очистилось, загорелись веселые яркие звезды. Отличной обещала быть утренняя заря.
Задолго до восхода устроились мы на своих местах.
Предрассветный час замечателен на озере в весеннюю пору. Звезды потускнели. Еще невидимые пролетают птицы, и ты только слышишь шум их полета. Зорянка забралась на вершину куста, щебечет свою простенькую песню. Легкий ветерок прилетел с востока, чуть тронул озеро и стих. В просветы куста я наблюдал за востоком. Вот он вспыхнул золотом, и в золотой разлив погрузились вершины сосен. И в ту же минуту солнечного восхода раздался торжествующий троекратный крик: «рр-р-аа… рр-р-аа». Это кричал свое «ура» золотому солнцу скворец. Он сидел на ветке тальникового куста, весь пронизанный первым лучом. А за кустом — золотое озеро. Прокричав, похлопав крылышками, скворец улетел. И сразу все музыканты и певцы, расположившиеся в кустах в бору, начали свой чудесный концерт — торжественный гимн утру, солнцу, весне.