Тут Лука художественно опустила глаза, в показной печали.
Себастьян и я пошли за вещами. Жеро, видимо, не доверял Луке. И та спросила:
– Не торопитесь, профессор?
– Куда?
Лука как бы насмехалась над ним.
– Вы не уверены в моей порядочности?
– А должен?
– Как странно, профессор. По вашему, добросовестность – качество, требующее доказательств.
– Не понимаю странности.
– Хм. Могу ли я рассчитывать на честный ответ?
– Давай попробуем.
– За границами Охры, остальные люди мыслят так же как вы?
– Конечно нет.
– А они?
Лука указала пальцем нам в след. Жеро обернулся; мы с Себастьяном уже зашли в обстрелянную постройку.
– Не думаю.
– Это даёт мне надежду.
– О чем они говорят? Мы ведь поедем за ней?
– Франка, ну что тут думать? Мне первому не нравится идея ждать миротворцев. У меня брат воевал на Ближним Востоке.
– Родной?
– Нда, младший. Зачем-то сунулся в армейский анал. Причем вся семья радовалась, мол гордость; да и вся эта военная кампания сплошной валютный плюс. Он вернулся через четыре месяца больной, но с наградами и хорошей пенсией. Хотя до армии он уже был не здоров.
Я осторожно:
– А там его сильно ранили?
– Сильно. Прямо в голову. Не о том я здоровье говорю, Франка. Он мне рассказывал, насколько глубоко можно проникнуть… кхм… Он насиловал. И с таким смаком расписывал каждую… он помнил всех. Естественно война просто вытянула из него то залежалое говно, которым он по сути являлся.
– Ты общаешься с ним? Мне сложно однозначно ответить. Ладно, я просто хорошо знаю, как нечто человеческое может исчезнуть от возможностей господства и права. Не понимаю, чем так обольстителен плен власти – то же самое рабство. Куда хитрее приманка чувства. Вот если б владеть ими, я бы понял.
– Симпатизируешь Дон Жуану?
– Не паясничай. Чувства – не только страсть да любовь.
– Но они первичны.
– Боже мой, это с чего вдруг?
На стуле лежала какая-то книга. Не видела ничего подобного, странные знаки. Текст написан по спирали, против часовой. Символы очень просты, как я поняла, единственно заглавная буква в левом нижнем углу – жирная точка. Чем ближе к центру, нажим более легкий и буквы мельче.
Я перелистнула, из книги вывалилась фотография. Очень старая, но в отличном состоянии. В центре болотного фона стоит девочка, лет навскидку до девяти. Блондинка в вельветовой кеппи. Марроновая куртка и белые гольфы. Заболели виски. Обычный ребенок.
Я сунула фотографию между листами и положила книгу на место.
Мы двигались за Лукой.
– Да не знаю я, Себастьян, не знаю! Но что-то остерегает от девчонки.
– Жеро, расслабься.
– Да не могу! Ты же слишком спокоен.
– Когда влипаешь по самый хер, чего уже портиться в лице?
На дороге мы нередко видели трупы аборигенов и анехов. После двадцатого, мужчины перестали удивляться. Я больше не смотрела в окно. Мы добрались до холмов, там стало тяжелее. У одной из песчаных гор Лука остановилась. Она высунула голову из окна:
– Выходим!
Пикапы замаскировали песком и вышли на более-менее чистую дорогу. Лука сказала, что этот гористый участок называется Косплей.
– Никогда о нем не слышал.
– Вы о многом бы услышали впервые, профессор, если о нем кто заговорил.
– Себастьян спросил куда мы идём.
– В деревню ЯккоТу.
Там были местные, которые никогда не видели пришлых. Никто беспардонно не таращился на нас. Рассматривали, да, но без лишней наглости. Мелкий шкет вцепился в мамкину юбку. Застенчивый якобы, но в нашу сторону поглядывал, мать одернула подол.
Если бы вы знали, что пришельцы не мы.
Лука провела нас в свободный барак. Мы оставили вещи и пошли за ней, к костру. Там в котле остатки ужина.
– Значит вот где все аборигены.
– К сожалению не все, профессор. Совсем малая часть.
Себастьян вытянулся:
– То есть не все дома заняты?
– Конечно нет. Я не могла связаться ни с кем из организации. Здесь, только рабочие деревни и те, кого я смогла подобрать на песках. Слишком быстро Охра вымерла, я ничего не понимаю. Все чересчур неожиданно.
Камелопардовая студия, бывшая художественная мастерская. Посередине стол с настольной лампой. Светильник, с обмотанным скотчем проводом, горит тускло, но благодаря ему, в красно-коричневое пространство вмешиваются бежевые полосы. Жеро без брезгливости, на кресле за столом, щелкает по клавиатуре. Пытается в обход, установить связь с родиной. Сейчас лучше его не трогать, да и никто к нему не лезет. У прибора стакан с пролитым разбавленным спиртом. Себастьян в ангаре с парой местных осматривает аэропракт. Я старалась описать события тупым карандашом, на истрепанных распечатках. Чтобы освободить графит, приходилось отдирать деревянную оправу ногтями. Я сидела на стопке из матрасов у стены. Три свечи возле, не давали нормального света для письма. Скоро заболели глаза. Полночь – а я думаю, что так холодно? Накрылась одеялом. Лука сидела на полу возле двери, в ней больше не было ни бойкости, ни былой дерзости. Мы встретились глазами, девчонка выпрямилась, подошла ко мне и села рядом.