Петра Васильевича Секеринского мы, его подчиненные, звали за глаза попросту «Пинхусом». В ожидании приезда начальника я обошел все управление и представился помощнику начальника, солидному, на вид очень строгому, но, в сущности, добрейшему полковнику Кузубову и другим офицерам, занимавшимся в управлении. С.-Петербургское управление было большое как по зданию, им занимаемому, так и по количеству служивших в нем. Оно было значительно больше Московского и носило отпечаток большей, если можно так выразиться формальности.
Великолепный барский особняк, где помещалось управление, имел почти три этажа. В нижнем, несколько уходящем в землю, занимались унтер-офицеры. Там сшивались дела, хранились архивы и прочие деловые, хозяйственные и строевые документы. По стенам были развешаны табели на востребование денежного и вещевого довольствия (премудрость, которую я с трудом одолевал!) и прочие канцелярские тонкости. Там же были устроены две или три камеры для временно арестованных, ожидающих очередного допроса или отвоза обратно в тот или иной дом заключения, т.е. в пересыльную тюрьму, дом предварительного заключения или, наконец, в Петропавловскую крепость.
На первом этаже помещались кабинки офицеров резерва, числом около шести, и большая общая канцелярия со столами помощника начальника управления, секретаря (эту должность занимал чиновник, а не офицер корпуса) и двух адъютантов, одного по строевой и хозяйственным частям и другого по секретной части.
Должность адъютанта по секретной части занимал штаб-ротмистр Садовский, и я, к большому моему огорчению, узнал, что мне придется занимать должность ад ютанта по строевой и хозяйственной части. В этой области я был невеждой и к тому же чувствовал полнейшую антипатию к занятиям вроде денежных выкладок, посылок в положенный срок разных табелей и др. Так как очень редок был начальник жандармского управления, который мог бы интересоваться этим скучным делом, то я быстро сообразил, что я, в сущности, не представляю особого интереса для начальника управления. Его правой рукой должен быть адъютант по секретной части. Это я знал по моей прежней службе в Московском губернском жандармском управлении.
В ожидании встречи с начальником управления, я оставался в общей канцелярии, предаваясь грустным размышлениям о том, как и почему сложились обстоятельства так, что я не мог попасть на ту отрасль жандармской
мемуарах
службы, которую я так хотел занять и на которую, казалось, было так мало охотников.
Впоследствии я узнал, что моими удачливыми соперниками были мои ближайшие друзья, поручики Фуллон и Кломинский, которые заручились соответствующими протекциями и надлежащими письмами к начальству. Впрочем, это не помешало мне сохранить с ними добрейшие отношения, а с поручиком Фуллоном, впоследствии полковником, перенести эти отношения и на эмигрантскую почву.
Из офицеров резерва, состоявших при С.-Петербургском губернском жандармском управлении и неустанно производивших дознания по политическим делам, большинство было в чине подполковника или полковника. Они быстро сменялись, так как в Петербурге были на виду у начальства, и, не в пример прочим, получали должность начальника провинциального жандармского управления.
Кроме этого постоянного состава офицеров особенностью управления было то, что к нему было прикомандировано несколько старых полковников или даже генералов, так или иначе навлекших на себя недовольство начальства и поэтому отчисленных от своих должностей и пребывавших не «у дел», в ожидании дальнейшей своей участи. Этот в большинстве случаев не только незадачливый, а, попросту говоря, никуда не годный элемент терпели на дальнейшей службе только благодаря бесконечному добродушию нашего высшего начальства.
Я хорошо помню одного такого неудачника. В прошлом кирасир, сын известной составительницы всем хорошо знакомой поваренной книги24, он перешел в Отдельный корпус жандармов, по-видимому, уже будучи в чине полковника, и радеющее ему начальство, нимало не смущаясь его полным незнанием жандармской службы, назначило его прямо на должность начальника Вятского жандармского управления. Полковник этот, представительный мужчина, высокого роста, в мое время уже значительно осунувшийся, весьма лысоватый, с зачесами на лоб серых, но окрашенных в бурый цвет жидких волос, и большими, «кирасирскими» подусниками, являл собою равнодушно-спокойную, но барственную фигуру. Это был вполне порядочный человек, но вместе с тем младенец во всем, что касалось дела. Он был способен, например, спросить своего адъютанта: «Это нам пишут или мы пишем?»