Однажды утром, молча выкурив папироску, отец твердо сказал:
— Шабаш, Маруся. Погуляли, отдохнули — пора за дело.
Он сколотил бригаду и целое лето строил из самана коровник для колхоза. Дело вел споро и хорошо, бригаду даже премиями отмечали, в соседние деревни зазывали подсобить в строительстве. Однако осенью у отца открылась рана на ноге, с месяц он провалялся в районной больнице. Председатель колхоза подыскал ему легкую работу — поставил на пока продавцом в сельмаг. Грамотности у отца большой не имелось да и тяготила его, каменщика, такая работа: возиться с деньгами он не любил и не умел. К тому же в магазине он оказался вблизи опасного соблазна: вино в ту пору завозили в бочках и продавали, как керосин, в разлив. Крепился, но все же за прилавок вставал порой нетрезвым. Его выдавали нос и уши, рдеющие даже после одного стаканчика вина. Маме и старшей моей сестре Тоне иногда приходилось подменять отца у весов.
Не прошло и полгода, как он, чуть окрепнув после болезни, с радостью передал магазин молодухе Татьяне Зениной.
— Ну, и слава богу, — облегченно вздохнула мама. Когда же узнала, что отец устраивается каменщиком на спиртзавод, что стоял за околицей нашего поселка Ключи, огорчилась до слез. Наслышалась она, насмотрелась: многие ключевские мужики на заводе себе жизнь свихнули. На зиму нанимались грузчиками, плотниками, возчиками. Деньги получали немалые — это само собой, вдобавок частенько удавалось еще то бражки, то спирта отведать.
Бывало, придут на станцию вагоны с углем для завода. Рабочих рук не хватает, а вагоны нужно опростать срочно. Тут на заводе смекают: чем за простой вагонов тыщи рублей платить, лучше ведерко спирта грузчикам втихаря выставить, и дело шустро исполнится. Находились на заводе и другие спешные заботы. И мужички, ласково пришпоренные спиртом, проявляли завидное усердие, готовы были гору свернуть. Сплачивала их веселая мысль, что сразу же после тяжелой совместной работы-аврала дружно усядутся в круг и поделят, разольют по желудкам острую, обжигающую награду. А поскольку добывалась она сообща, в поте лица, честным трудом, то не оценить ее, то есть не выпить стаканчик, другой, каждому казалось грехом, неуважением к «обществу» да и к самому себе, к своему пролитому поту. Тешила еще и такая мысль: пьет-то не на свои, значит и семья не страдает.
— Провалиться бы ему сквозь землю, — посылали женщины проклятья заводу. — Сколько пьянчужек наплодил!..
Но провались завод, исчезни в самом деле, многие пожалели бы. В завод ездили за бардой со всех окрестных деревень. Теплая, кашицеобразная барда была сытным и дешевым кормом для скота и птицы, незаменимой прибавкой к соломе и сену. А в неурожайные годы скотина только за счет барды и выживала. Во все концы везли и несли ее… Иногда на заводе, помню, случались ЧП: по недосмотру аппаратчиц или из-за поломки брагоперегонной установки, ветхой, дореволюционной, вконец изношенной, в барде оказывалась изрядная примесь спирта. Пока неполадки заметят, устранят, в открытые вцементированные ямы возле завода натекали тысячи ведер хмельной жидкости.
— Ушел! — эта тревожно-веселая весть молнией облетала деревенские дворы, волнуя в основном мужчин. В сани, в телеги спешно запрягали все, что только могло нести упряжь: лошадь, быка, корову — и устремлялись к заводу, точно в погоню за близкой удачей.
Бочку барды с примесью спирта привез однажды и отец.
— Ушел! — весело подмигнул он маме, выпрягая из саней корову.
— Зачем вез такую? — упрекнула мама.
— А лучше бы порожняком вернуться? Что люди наливали, то и я… Барда как барда, — защищался отец.
Мама взяла ведро и хотела раздать теплое сытное пойло животным, но отец несмело попросил ее:
— Подожди малость, пусть отстоится.
Он присел на облучок саней и с благодушной улыбкой стал глядеть перед собой в снег. Похож он был на рыбака, который загодя знал о счастливом исходе рыбалки. Немного погодя бардяная кашица в бочке осела, и отец кружкой счерпал в кастрюлю светло-коричневую, цвета пива, жидкость и понес в избу. На пороге его встретила мама, выхватила кастрюлю и выплеснула жидкость в снег. Отец побагровел, чертыхнулся, потом понурил голову и забормотал:
— А вообще верно, мать… Напасть какая-то. Черт те чё…
Барду из бочки он раздал скотине — корове и бычку, наиболее густую со дна, вывалил в корытце курам. Птицы жадно клевали дышащую хлебным паром кашу. С плетня слетела стайка воробьев и нахально прорвалась к лакомству. Тесня друг друга и ссорясь, птицы мигом поглотали барду и захмелели. Петух кривил шею, таращил красные глаза и встряхивал головой, будто норовил сбросить с нее какую-то повязку. Куры, наоборот, сделались вялыми и сонными, как в летний зной. Воробьи оставались такими же бойкими, но в полете были менее устойчивыми, прицельными: спугнутые, летели к плетню, но некоторые промахивались и стукались о стенку бани, стоящей за плетнем…