Бывало, печник свою обиду на прижимистых хозяев выражал тем, что внутри дымохода ребром кирпич выставлял. Сперва печь топится исправно, но через два-три месяца кирпич этот сажей обрастет и закупорит дымоход… Отец этак никогда не баловался, работал на совесть, и люди старались угостить его от чистого сердца.
Однажды летним воскресным вечером мы возвращались из хутора Озерцы, где возвели одному хлебосольному хозяину русскую печь. Отца так наугощали, что шел он, как раненый, опираясь на мое узкое плечо. Потом упал, распластался на пыльной обочине и уснул. Надвигались сумерки, я тормошил отца, норовя поднять, но он был каменно тяжел, нем и глух. Я со слезами беспомощности сел возле него, как около сломанной телеги…
Пьяный хуже больного или раненого — этим хоть помочь можно. Пьяный же помощи не просит, так как не ощущает себя в беде. В раненом или больном человеке, если не утеряно сознание, живет разум, то есть то, что отличает его от животного. У пьяного разум отключен. Раненого или больного ведет и исцеляет надежда. У валяющегося на дороге пьяного нет никакого ощущения жизни, никакой связи с ней. Он мертв, хотя и дышит. Он выбыл из жизни, хотя и не умер. Он мертвецки глух, слеп, бесчувствен, хотя и лежит не в могиле… Громыхни сейчас грозовой ливень, воспламенись хлебное поле это, отец не шелохнется, все решать и делать надо будет без него, за него, ибо его нет в разумной жизни людей и природы, хотя он и лежит на дороге.
…Справа от горизонта росла, заволакивая небо, иссиня-багровая, в красных отблесках заката, тяжелая туча. Оттуда же припахивало дождем. Я поднатужился, оттащил отца подальше от дороги и побежал к деревне. Задворками пробрался к нашему дому, крадучись нырнул под поветь, где стояла ручная двухколесная тележка, и неслышно, чтобы меня не увидела мама, выкатил ее через задние ворота со двора. Затем сбегал за дружком Митяем Пашкиным, позвал его в помощники.
К полю мы побежали через пажить, напрямик, решив обогнать изготовившийся дождь. Молнии слепили нас, земля под ногами временами словно бы проваливалась, исчезала. Резкий удар грома вдруг так шарахнул над головой, что Митяй присел и съежился, как от крепкого подзатыльника. Дождь после первых же капель перешел в шипящий густой ливень.
Отец лежал недвижно, вода хлестала по нему, как по бревну, и Митяй даже попятился с испугу: разве живой человек так распято валялся бы под ливнем? Молнии распарывали темное небо, озаряя диким неземным светом мутные из-за дождя окрестности, нас, покойнически неподвижное тело отца. Я быстро подкатил тележку, воткнул ее оглобли-ручки в бугорок, чтобы она не отъехала, и взял отца за плечи, Митяй обхватил ему ноги и вскрикнул: «Он живой, теплый!..»
Надрывая животы, мы еле-еле втащили отца на тележку и, поскальзываясь босыми ногами на придорожной раскисшей глине, покатили ее. Глина липла, навертывалась на маленькие колеса, утраивала толщину их ободьев, они едва крутились, тележку мы тянули почти волоком. Небо вспыхивало, пушечно громыхало, и Митяй, тяжело дыша, вскрикивал: «Будто на войне мы, раненого везем, а?»
Затемно въехали во двор. На крыльцо вышли мама и Клава, помогли занести отца в избу, стащили с него, как с утопленника, мокрую грязную одежду, уложили в постель. Отец икал, поскрипывал в зябком своем беспамятстве зубами, а мама сидела перед ним, прямая и тихая, по щекам ее текли слезы.
Промокший, кажется, до самых костей, я сорвал с себя мокрую рубашонку, штаны и, выпив кружку молока, тотчас уснул на диване. Мне приснилось, будто мы с отцом снова в Озерцах, опять за хозяйским столом, снова отец поднимает и опрокидывает себе в рот стаканчики. Только в них не водка, а светлые мамины слезы.
Я схватил отца за руку, вскрикнул и проснулся. Потом долго не мог уснуть, метался в полубреду…
Утром отец встал чуть свет, сам подоил и выпроводил в стадо корову, напоил теленка, сходил в колодец за водой — так замаливал он вчерашний свой грех, зарабатывая на похмелье. Да, теперь он не мог, как прежде, опохмелиться чаем или огуречным рассолом — просил, требовал вина или какой-нибудь хмельной гадости. Подчас корил маму, что вот-де из-за ее скупости он, не опохмелившись, тотчас может помереть.