— Ну, вот… Как же ты ладить с ними будешь? — печально усмехнулась мама.
— Ничего, мать, слажу. Дело-то светлое да и… для души моей опора как раз. А я все смогу. Вот они мои руки. Да, пьяный-то проспится — к делу годится, а вот дурак — никогда!
Отец с такой ретивостью вцепился в свою затею, с такой светлой надеждой, как будто от благополучного исполнения ее зависела дальнейшая его жизнь — хорошо или дурно пойдет она.
И началась у отца радостная страда. Каждый день, придя с завода, он наспех закусывал и торопился в чуланчик — свою крохотную мастерскую-столярку, где до полуночи пилил, строгал, стучал, творя новые ульи. Упиваясь делом, он забыл про выпивки, помолодел, даже ростом стал вроде бы повыше. Вместо прежних резковатых его команд: «Сбегай!» «Уйди!», «Дай!» мы слышали теперь «Ты сбегал бы», «Ты принес бы мне, а?»…
В начале февраля отец выпросил на конюшне лошадку, запряг в легкие сани, пригласил меня в помощники, и мы поехали в лесничество за пчелами. Я спросил отца, как же мы повезем их по морозу.
— Самая сейчас удобная пора покупать и перевозить их. А весной или летом нельзя; пчелки на свою старину улетят…
Всю дорогу отец рассказывал о неведомой мне жизни, сказочном трудолюбии пчел, в голосе его было много ласковости, давно не слышанной неторопливой нежности. О пчелах он рассказывал, как о понятливых, родственных ему в чем-то главном существах.
Лесник продал нам вместе с ветхими ульями четыре пчелиных семьи-трехлетки, то есть крепкие количеством и состоянием здоровья пчел: даже в февральский день на солнечном припеке в затишье было слышно, если прижать к улью ухо, тихое несмолкаемое жужжание.
Мы благополучно довезли пчел до дому и осторожно, как хрупкое и драгоценное приобретение, внесли ульи в прохладные сени. Отец решил выставить их, когда сойдет снег, в огороде под березками, где чистый воздух, безветренно, много дневного солнца, куда не доходят от сарая запахи навоза.
В мае, пересаженные из стареньких ульев в новые, пчелы начали свои полеты. Прозрачная толща воздуха над огородом так и сяк прочеркивалась летящими точками, озвучивалась едва слышной музыкой непрестанного и упорного труда — неумолчным, радостно-суетливым жужжанием, отчего двор наш, огород оказались вдруг в центре доброй, животворящей стихии. Отец, как ребенок, тянулся к ульям, будто к новым, красивым игрушкам. Что-то прихорашивал там, пристраивал. В пчельник, огороженный невысоким и легким плетнем, он входил в чистой одежде, свежевыбритым и умытым.
Мама поначалу смотрела на пчел, как на объявившуюся в домашнем хозяйстве лишнюю заботу. К тому же пчелам то новые вощинки давай, то сахарную подкормку — одни расходы, а пользы пока никакой. Однако пользу от пчел мама усмотрела в другом: увлекшись пчельником, отец забыл вино. И мама не жалела никаких затрат на пчел, согласилась бы, наверное, держать их, даже если бы они вовсе не сулили нам никакого меда. Отец в пчелах видел работников. Пчелы — не голуби, не для баловства их заводят. Сложная, тонкая наука. Богатый медосбор, значит, толковый пчеловод. Нет меда — значит, никудышный.
Меда в наших ульях не было. Наоборот, пчелы сами просили меда, нуждались в подкормке и спасении. Отец покупал и подкладывал в ульи то меду, то сахару. Раза два ездил за советом к леснику, тот приезжал, осматривал ульи и оставался доволен тем, как отец ведет дело. А что меда нет, так это год такой тяжелый. Засуха. Все пасеки одинаково бедствуют.
Лето и вправду выдалось недобрым. Солнце подпалило не только хлеба, но и травы. В конце июня нива выглядела так же, как в сентябре. Недозревший хлеб, дабы не пропал зазря, в колхозе скосили на корм. Горько и непривычно было видеть опустевшие, наголо остриженные поля ржи и пшеницы в начале лета, то есть в дни, когда обычно лишь кустятся, выбиваясь в трубку, зеленые всходы. За околицей, где-то на выжженных солнцем глинистых взгорках, затевались пыльные рыжие вихри — «чертячьи драки», дымно неслись они вдоль дворов, вскидывая в знойно-мглистое небо клочья газет, тряпки, пучки соломы… Серые от рыли, пожухлые и скрюченные, листья деревьев не шумели, скреблись, жестяно шуршали, как искусственные лавры кладбищенских венков. Зори являлись без росы… Пчелы, как и скотина, были голодны и злы. Жалили беспричинно людей, изрядно искусали однажды и отца. Лицо его вспухло, перекосилось от розовых шишек. Отец натер сырой картошки и сделал себе примочки.
Привыкший быть мастером и хозяином того дела, за которое горячо брался, он оказался теперь словно в тупике и с досадливой растерянностью искал из него выход. По вечерам он усердно поливал грядки капусты, укропа, помидоров, шеренги подсолнухов вдоль плетня, надеясь создать около пчельника зеленую микрозону. Но старания эти были напрасны, и отец сник, тихонько запаниковал. Узнав, что у лесника Михеича пчелы, несмотря на засуху, все же находят, добывают мед, он впервые после долгого перерыва сходил в магазин за четвертушкой и молча, без удовольствия, опростал ее за ужином.