Мы крепко тряхнули друг другу руки, чуточку заволновались даже, не зная, о чем говорить.
— Погодка, денек, ух! — радостно и глубоко вздохнул Митяй, вертя крепкой короткостриженной головой. Я поддакнул и тоже огляделся вокруг, как бы заново изумляясь солнечной тишине летнего дня — особенной какой-то, умиротворяющей здесь, на маленьком сельском кладбище.
— Ну, ты как — надолго сюда?.. А я вот недельку урвал перед экзаменами, мать наведать, озоном подышать… Ты подожди меня, посиди, а? Я мигом сейчас, бабушке цветы вот отнесу. Троица нынче, праздник, вон почти к каждой могилке люди пришли. — Митяй распахнул желто-голубую спортивную сумку, оттуда выглянули букетик садовых тюльпанов и блестящая спица транзисторного приемника. Он зашагал в дальний верхний угол кладбища, энергичным взмахом руки приветствуя сидящих возле холмиков людей.
— Здорово, педагог, — сказал мне проходящий мимо с лопаточкой в руках Матвей Елфимов.
Я протянул руку навстречу растопыренным его пальцам, дядя Матвей тряхнул ее и остановился.
— Могилку деду поправлял, ну и маленько помянули, как водится… — дядя Матвей будто оправдывался. Он вошел в оградку, сел на скамеечку рядом и улыбнулся, глядя на могильный холмик, усыпанный зерном, кусочками ватрушек, пирогов: — Ишь, сколь наложили! Кто идет мимо, то и отщипнет от своей стряпни для Степана. Ныне в его печах везде пироги пекут… Во всех дворах.
Чуть погодя подошел Митяй, торопливо вынул из сумки бутылку водки, газетный куль с закусью, стаканы, живенько наполнил их.
— Ну, давайте, мужички, по махонькой, так сказать, по славянскому обычаю помянем предков… заодно и за всех нас. Я вот Кольку Савельева сто лет не видел. Как, дядь Матвей? — с запозданием попросил позволения Митяй.
— Да можно… маленько, — кивнул дядя Матвей. — И Степану угодим. Ох, поддержал бы он нас сейчас… В работе жег себя, но и выпить был охотник… Давайте. Вон глянь, для того нынче люди и идут сюда, чтобы родные могилы навестить.
— А, помнишь, Коля, как мы твоего отца по дождю волокли? — разрезая ножичком прошлогодний соленый огурец, начал Митяй.
— Но, хватит! — оборвал его дядя Матвей. — Испробовали бы вы с наше, тогда б понимали…
— Ну, будем… — Митяй не спеша выпил, захрупал огурцом.
Я стоял и смотрел в свой стакан: безвинно поблескивала на солнце кристально-чистая водица…
Всего полутораметровая толща прохладной земли отделяла нас от бессчетной ее жертвы.
Дядя Матвей меж тем взглянул на меня с умилением, детски-искренними глазами и, заранее горько сморщившись, потянул из стакана.
— Не за могилки, а за жизнь. За голубое небушко вот, чтоб не видать вам войны. Как нам вот со Степаном довелось, — фукая и вытирая губы ладонью, бормотал он. — И где ж ему, измочаленному, было устоять…
Большая, но какая-то привычная, инертная мудрость звучала в его словах. Мне даже казалось, что дядя Матвей слегка лукавил. Сейчас, захмелев, он вроде бы уж и не винил водку в гибели отца, покрывал, амнистировал ее. Так мне показалось.
— А по-моему, водка… пьянство, как и война… Даже губительнее… — не в тон разговору, горячо, сбивчиво начал я.
— Коля, погоди. Я не понимаю… Не выпил, а уж охмелел — такие речи… Это что — твой тост? Иль… ты не рад встрече, мы тут лишние, мешаем? — Митяй неопределенно посмотрел на меня, не зная, как быть — обидеться на то, что я сказал, или свести все к шутке.
Разговор наш смолк, стало тихо, лишь воробьи радостно чивикали и, не пугаясь нас, трапезничали на могильном зеленом холмике, склевывая зерна пшеницы и крошки пирогов. А над нами вставал, голубел высокий солнечный день, и всей душой, мыслями хотелось быть похожим на него, благоденствовать под стать ему, не копить в себе тоску и отчаяние…
— О, господи, с чего вы тута весялитесь? — послышался шепелявый старушечий голос. Мы обернулись и увидели возле оградки бабку Федосевну. Она перекрестилась, отвесила поклон и молитвенно запричитала: — О, боже, мы исчезаем от гнева твоего, прости нас за согрешения наши и насыть нас милостью твоею, и мы будем радоваться и веселиться во все дни наши…
— Федосевна, а ты с нами-то немножко бы… капелюшечку… за Троицу и вот за упокой Степана Романыча. — Дядя Матвей плеснул из бутылки в стакан и поверх оградки протянул его старухе.
— Вот так пройдусь, каждой могилке покланяюсь… чтоб приняли меня туда с миром. Скоро ить мой черед сюда, — шепелявила она, словно объясняя свое появление возле нас. Потом осыпала себя крестами, как бы открещиваясь от поданного ей стакана. Мутные глазки ее, однако, весело засуетились. — И-их, грешники мы… Но для праздника Христова не грех выпить чарочку простого.