— Конечно, обязательно, дядь Гриш. Сейчас доедем. Идемте к машине.
— Тут всего-то полверсты. Может, не надо машины тревожить… Пешочком оно интереснее, размяться, поглядеть, — предложил Овчаров.
— Пусть прокатнут нас. Когда ешшо их поймам? Пешком я не пойду, а на легковухе — согласный, — оживился дед Егор и этими словами освободил Баева от необходимости вторично напоминать, что «минута — золото».
Стариков усадили в машину, а Олюшка, Пологов и Михаил отправились пешком. Пока они шли, Кочкин и Баев объехали дважды вокруг кладбища, катая стариков.
…Молча стояли возле глиняного бугорка, усыпанного стеблями увядших цветов, пшеничным зерном. Пологов присел, положил на могилу букетик астр. Верочка опустила в стеклянную банку с водой высокие снежно-белые гладиолусы. Олюшка вынула из кармана горбушку хлеба и раскрошила ее по всему бугорку. С небольшой, еще не тронутой временем фотографии просто и улыбчиво смотрел на всех Вася.
— Звезду надо сменить на памятнике, — деловито сказал Кочкин. — Я из нержавейки выточу…
Шурша листьями, тихонько разбрелись по кладбищу, осматривая старые могилы, металлические кресты, деревянные и жестяные обелиски, красные от лучей вечернего солнца.
У могилы остались Пологов и Баев, сидели на скамеечке под взглядом Васи и молчали. Пробегал слабый ветерок, трогал старые венки, они потихоньку скрипели, подчеркивая ту глубокую и полную тишину, какая бывает только на сельском кладбище в предзакатный час погожего дня осени.
— Прости нас, Вася. Не знаю, за что… но прости, — негромко сказал Баев, ломая тишину. И Пологова вдруг охватила холодная гневная дрожь. Не глядя на Баева, он заговорил торопливым дрожащим голосом:
— Что тут не знать! Так и скажи: живем мы, Вася, как пещерные люди. Была бы звериная шкура для плеча да кусок мяса для зубов. Дальше наши желания не идут…
— Не понимаю, ты о чем? — Баев удивленно заглянул Пологову в глаза.
— Сегодня ты хорошо сказал, объяснил… почему толстеешь… «Хочу, чтоб на земле меня стало больше». Да, да. Точно, — продолжал Пологов, он дрожал, терял слова, сбивался. — И мы толстеем, загромождаем землю собой, своими вещами, книгами и диссертациями на час… Мы не движем жизнь. Умри мы нынче — и завтра нас забудут, мир не заметит нашего исчезновения… «И кто приведет людей воззреть на то, что будет после нас? — процитировал он слова старухи. — Только дела! Они — доля наша». Верно читала та старуха… Но где, какие у нас дела? Их нет, есть только видимость настоящих дел, подлог…
— Какая старуха?.. Ничего не понимаю. Что с тобой, Мить? Неужели так развезло? — Баев обеспокоенно заерзал на скамейке. Бледность лица и дрожащий — не то гневный, не то плачущий — голос Пологова насторожили, даже испугали его.
— Наши дела?! Они ничтожно малы даже в сравнении с нашей ничтожно маленькой жизнью, которую мы туго заряжаем суетой, делишками, муравьиной возней для того только, чтобы потом она разрядилась уютом. Чего мы достигли, состязаясь в достижении известности, почета? Дипломы! Диссертации! «Москвичи»!.. Зато сколько потеряли! Самого лучшего, бесценного…
— Зря ты, Мить, раскис… «Мы, мы». Каждый отвечает за себя, — уразумев, куда клонится разговор, Баев заговорил спокойно, утешающе: — Твое самоедство считаю лишним. Живем мы бойко, на самой стремнине… Как и надо… Лично мне, например, нравится, как ты пишешь. Я сплю шесть часов, остальное время отдаю работе. Федя тоже полторы нормы в смену шпарит. Вкалывает, как говорится, без прогулов.
— Да у него вся жизнь — прогул! — страдальчески вскрикнул Пологов. Лицо его побелело, словно от боли, серые глаза расширились. Он зябко кутался в легкую куртку, судорожно обнимая себя за вздрагивающие плечи.
— Идем в машину, Дмитрий. Ты продрог, болен, наверное. Идем, нас ждут, — строго, но заботливо сказал Баев.
— Езжайте, я дойду.
Баев встал, отворил железную дверку оградки и, глядя перед собой на притоптанные желтые листья, тихо заговорил:
— Ради всего прошлого пойми, Мить… Зачем ты предъявляешь этот строгий счет? Может, он нам не по силам. К тому же я не претендую на исключительность. Я живу просто, как могу, как большинство…
— Езжай, Леонтий! — умоляюще-отчаянно воскликнул Пологов.
Баев стукнул дверкой и пошел прочь.
Машины дружно мягко взревели моторами и, нарядно поблескивая стеклами кабин, помчались по багряной степи.
Пологов глядел им вслед и, дрожа всем телом, тихонько, беззвучно плакал. У него было такое чувство, как будто его обокрали. До этой встречи с Баевым и Кочкиным он после смерти Васи Овчарова ни разу еще не почувствовал себя таким одиноким, как сейчас. У него всегда были они — Лева и Федя. И не беда, что он редко с ними встречался. Они жили в его памяти, и уже только одно намерение, постоянная и легкая возможность встречи согревали и радовали сердца. Теперь они как бы изъяли себя у него. Но он их не забудет, как нельзя забыть детства, только груз этой памяти будет ему теперь нелегок.