скорбящим голосом пел, словно бы подвывая, Василий, проклинал Гитлера и всех, кто затевает губительные, не нужные людям, кровавые войны. С того вечера эту песенку распевала вся ребятня в деревне.
Василий Елкимов возрождал в опечаленной войной деревне забытые шутки, песни, смех. При своем добром и веселом праве он уже никому не казался безобразным, как поначалу. С тайной надеждой поглядывали на него стрючовские девчата, у которых война навсегда отняла женихов. Однако к девушкам Василий был небеспричинно строг. Его подружка Ульяна Дымкова, пока он воевал, вышла замуж за паренька из соседнего села. Тот вскоре ушел на фронт и погиб. Ульяна вернулась к своим родителям. Когда заявился Василий, у родителей молодой вдовы затеплилась надежда: может, солдат простит девичье легкомыслие, сойдутся да и заживут с миром. Конечно, Ульяна не прежняя девка красная, а вдова с дитем на руках. Но и жених-то теперь не первосортный, а с изъянцем. Сама Ульяна не говорила с Василием, ходил на беседу ее отец. Не раздумывая Василий отказал: «Уж коль на любви мы ничего не построили с Ульяной, а на жалости и подавно…»
Женился Василий на Даше Афониной. Они сдружились в деле. Даша работала с ним штурвальной на комбайне и была запевалой в маленьком клубном хоре.
Концерты самодеятельных артистов года три звенели не только в нашем Стрючове, но и в соседних деревнях. Потом стали стихать. Василий малость приутомился придумывать новые номера, а старая программа уже не восхищала зрителей, как прежде.
В каждодневной житейской круговерти сельчане притерлись, присмотрелись и к самому Василию: удивление прошло, иссякло. Василий хоть и артист, а никуда его не берут, не выдвигают — ни в районный Дом культуры, ни в область. Все необыкновенное в нем, что со сцены влекло, изумляло земляков, не приподняло Елкимова над будничными, нелегкими их заботами. Он равно делил эти заботы: много работал, ходил в выцветшей гимнастерке или замасленном комбинезоне, пыльный и грязный, ремонтировал технику, пахал, косил — был таким же, как и все. И тут заново обнажилась, стала заметнее уродливость его лица — горе опять начало напоминать, давить, мучить…
В отчаянии Василий однажды разбил круглое зеркальце, что висело над умывальником в кухне, потом посрывал со стен рамочки с довоенными фотографиями. Оттуда он, пригожий, ясноглазый, смотрел на себя нынешнего…
Когда Даша родила сына-первенца, люди заговорили: «Ишь какой красавец! Весь в отца: что брови, что глаза…»
Василия коробило от этих слов, как от насмешки. Лишь потом вник в их суть: люди помнят его загубленную красоту, чтут ее как дар природы, который он может воссоздать в своих детях…
С появлением малыша у Елкимовых поприбавилось шумных и веселых хлопот. Ежевечерне Даша, какие бы ни были дела, принималась купать дитя. Под цепким приглядом жены Василий тяжелыми руками неуклюже-ласково брал голенького младенца из пеленок, клал в корытце. Петруша (так назвали первенца), которого поливали теплой водой из черпака, прикрывал глаза и, млея от удовольствия, месил воздух полными ножками. Особенно благоговел и радовался старый отец, Емельян Кузьмич. Он вначале сомневался в мужской исправности Василия: огонь, может, не только лицо ему опалил, но и убил в нем жизненное семя.
— Во, как подвезло вам: кормильца народили! — пророчил старик. — Начало есть, теперь пойдут детишки… А как же! Один сын — не сын, недокомплект в обойме…
И пошли у Елкимовых сыновья как по заказу: Петр, Иван, Матвей… Выхаживались высокими, статными. И чем больше Василий заселял, наполнял деревню живой этой красотой, тем реже и равнодушнее взирал в зеркало на свое подпорченное лицо…
Для Даши он всегда был пригож и мил. И если какой-либо болтливой бабенке хотелось уязвить ее, счастливую, жалостливым вопросом о том, что-де надоедает небось на подпаленного мужика ей глядеть, она весело отшучивалась:
— А когда мне на него глядеть? Целыми днями Вася на работе, а ночью ничего не видно…
Когда родилась Веруня, Дарья благодарно вздохнула:
— Помощницу бог послал. А то четыре мужика на мне повисли…
Василий Емельянович человек был строгий и горячий. Посылая с каким-нибудь поручением подручного, он вместо «сходи», говорил «сбегай», и если тот не бежал, а шел, то вдогон ему тут же летело ядреное слово: это вмиг встряхивало вялого посыльного. Сыновья не обижались ни на отцовскую нажитую на фронте «нервенность», ни на его природный горячий нрав. Привыкли. Даже благодарили потом за эту суровую требовательность. Она вскоре же оборачивалась благом: парни были ловкие, шустрые, хваткие во всяком деле — в работе, учебе, в играх…