В то время, когда в стране начинался безжалостный разгром освященной веками церковной благочестивой старины — преследование тех, кто смел придерживаться древлеправославных обрядов, повсеместное уничтожение древних икон, на которых было изображено двоеперстие, сжигание старинных богослужебных книг — из Москвы приходили все более и более возмутительные известия о поведении греческих священнослужителей из ближайшего царского окружения.
Наконец стало известно о невероятном, трудно вообразимом кощунстве — акте содомии, произведенном в алтаре кафедрального кремлевского Успенского собора. Этот акт был совершен царским советником по вопросам богословия, афонским архимандритом Дионисием, одним из главных теоретиков осуждения древлеправославного обряда. В челобитной на имя царя указывалось, что Дионисий не только осквернил священное место, но дерзновенно нарядил при этом совращенного им иподьяка в святительские ризы и омофор — то есть в одеяние епископа.
Поступок Дионисия выходил за рамки обыкновенных, даже самых тяжких прегрешений и преступлений. Это было уже нечто большее — надругательство не только над отдельным человеком, но над всей православной церковью, настоящий сатанизм. Потрясенные москвичи так и восприняли произошедшее, как символическое деяние: «Как выедет он, архимарит, во свою землю, скажет — вместо детища — я, де, глупых русаков и владыку блудил».
От царя, как защитника веры, ждали хотя бы здесь справедливой немедленной реакции. Протопоп Аввакум писал царю, умоляя его очистить храм от осквернения: «Пес убо, аще вскочит в церковь — ино священие есть, а то такая скверна, ея же ради — Содома и Гомора, пять градов погибе! И се на таком святом месте… Дело то соборное и исправить зело нужно. И аще архиереи исправити не радят, попе ты, христолюбивый государь, ту церковь от таковыя скверны потчися очистить…»{45}
Но никакого освящения храма не было произведено. Алексей Михайлович не только оставил дело без всяких последствий, но еще больше приблизил Дионисия.
Во время крестного хода у стен оскверненного Успенского собора, накануне Пасхи, в Великую Суботу, новообрядческое русское духовенство двинулось по старинке «по солонь» — по солнцу. Архимандрит Дионисий, участвовавший в богослужении, демонстративно повел греческих священников в противоположном направлении, согласно недавно утвержденным правилам. Начинался конфликт, который разрешил своим вмешательством царь Алексей. Он приказал всем замолчать и уверенно пошел рядом с Дионисием. Русские епископы послушно двинулись следом.
Первая глава Соборного Уложения 1649 года «О богохульниках и церковных мятежниках» предписывала казнить смертью любого, кто осмелится возносить хулу на «Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа… или на честный крест». Смертная казнь или другие жестокие наказания грозили тем, кто станет мешать совершению Литургии, или «учинит мятеж» в церкви, или начнет бить кого-нибудь, или ранит, или обесчестит словом — «чтобы от того в церкви Божий церковному пению смятения не было»…
Многим в России казалось, что царь Алексей с приближенными исполнителями своей воли подпадает под карательное действие собственного законодательства, утвержденного еще до начала церковной реформы. Под руководством царя переделывались священные тексты и обряды, по которым спасались многие подвижники веры; его слуги врывались в церкви во время богослужений, бесчестили и били священников, служивших по старым книгам, пытали в застенках и ломали пальцы тем, кто крестился двумя перстами, то есть точно так, как крестились на протяжении семи веков христианства на Руси. И все это без всяких канонических обоснований, единственно с глухой и неясной ссылкой на авторитет приезжих греков. Но что за люди были эти греки и какие они на самом деле были христиане — видели все по их богохульным поступкам, неумеренной алчности и непомерной гордыне.
В условиях, когда высшая русская церковная иерархия беспрекословно подчинилась царской воле[15], из народной среды, из самых разных слоев всего «люда» Московского государства вышли непримиримые защитники древлеправославного благочестия — приходские попы, монахи, служилые дворяне и представители древних аристократических родов, простецы-миряне, купцы, горожане, стрельцы и казаки. Их объединяло прежнее традиционное для Руси сознание надсословного единства, христианского братства. Ими всеми руководило православное правосознание, требовавшее от каждого христианина при необходимости встать на защиту веры.
Из всех русских епископов только Павел коломенский открыто воспротивился нововведениям. Никон собственноручно избил его и сослал в дальний монастырь, где престарелый епископ был замучен слугами патриарха до смерти. Заключением в тюрьму, пытками и унижениями пытались запугать противников и погасить сопротивление реформе. Но любые меры физического воздействия и устрашения были бессильны перед самоотверженным подвигом мучеников за веру.
И все же протопоп Аввакум выделяется среди прочих страдальцев за древлеправославие исключительной стойкостью и непреклонностью. Случалось, что и некоторые самые преданные старой вере люди не выдерживали преследований, из понятной человеческой слабости или в качестве уловки, чтобы обмануть бдительность судей, хотя бы временно принимали нововведения. И тогда Аввакум оказывался едва ли не в совершенном одиночестве перед всей мощью государственно-церковной коалиции, и на нем одном держалось дело сохранения святорусского благочестия. Но ни разу этот человек-скала, обладавший боговдохновенной нравственной силой и твердостью, не дрогнул ни перед какими испытаниями, выполнив свое призвание до конца.
На московском соборе 1666—1667 годов, приведенный из темницы и стоя один перед судом великолепно одетых и гордых архиереев, Аввакум добродушно сказал вселенским патриархам, Макарию и Паисию: «Вселенстие учитилие! И впредь приезжайте к нам учитца: у нас Божию благодатию… до Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей все было православие чисто и непорочно, и церковь немятежиа…» Тут русские епископы, с оглядкой на царя, принялись бранить проповедника. Аввакум говорит об этом: «А наши, что волченки, вскоча, завыли и блевать стали на отцев своих, говоря: “глупы-де были и несмыслены наши руские святые, не ученые-де люди были, — чему им верить! Они-де грамоте не умели!”. О, Боже святый! Како претерпе святых своих толикая досаждения… Побранил их, колко мог… так на меня и пущи закричали: возми, возми его! Всех нас обезчестил! Да толкать и бить меня стали; и патриархи сами на меня набросились: человек с сорок, чаю, было, — велико антихристово войско собралося!…»{46}
Несгибаемая воля, глубокая убежденность в правоте старой веры, начитанность в Свящсшюм Писании и сочинениях отцов церкви в соединении с удивительной памятью, позволявшей Аввакуму и спустя более 10 лет, проведенных без книг в тюрьме, цитировать очень точно фрагменты из разных богословских текстов, — эти способности делали богатыря протопопа смертельно опасным противником для инициаторов перемен в жизни русской церкви.
И враги и поклонники Аввакума из нестарообрядческой среды, хотя и но разным причинам, но непременно обращали внимание на его «русофильство». Протопоп предстает в таких описаниях первым русским националистом, а все дело защиты старой веры сводится к отстаиванию узконациональных идеалов и «доморощенных», как с неприязнью выражаются некоторые исследователи, начал культурной и религиозной жизни.
15
Диакон Фсодор передаст, как во время уговоров принять никоновские нововведения, епископы признавались ему: «И мы, диаконе, знаем, яко старое благочестие церковное все право и свято и книги непорочны, да нам бы царя оправить, того ради мы за новыя книги стоим, утешая его… Царя не смеем прогневати». — Цит. по: Богданов А. Мятежное православие. М., 2008. С. 128.