Известно, что Бунин обладал крайне обостренным зрительным и слуховым восприятием — и, конечно, не мог обойти стороной революционные песни: «И при чем тут Марсельеза, гимн тех самых французов, которым только что изменили самым подлым образом!» Речь идет о «рабочей» «Марсельезе», которая была условно классовым гимном и не имела специфически национального характера — но для Бунина она прежде всего связана с Францией и с «изменой» России союзническим обязательствам после подписания Брестского мира. Когда он слышит эту песню, она как будто меняет для него свой опознавательный знак (как и многое другое в новой реальности). Такой сдвиг значений и смыслов служит для него одним из главных проявлений революции.
«Возвратясь домой, пересмотрел давно валяющуюся у меня лубочную книжечку: “Библиотека трудового народа. Песни народного гнева. Одесса, 1917 г.”...Есть “Рабочая Марсельеза”, “Варшавянка”, “Интернационал”, “Народовольческий гимн”, “Красное знамя”... И все злобно, кроваво донельзя, лживо до тошноты, плоско, убого до невероятия». Вновь перед нами один из немногих еще сохранившихся привычных ходов бунинской мысли: давая чему-то эстетическую оценку, он чувствует себя гораздо увереннее.
Это одна из тайн текста — и самого Бунина. Критика в адрес красных, иногда доходящая до брани, встречается почти в каждой записи, как и свидетельства о том, что в очередной раз плохо сделали большевики. Бунин отмечает то, что на странном языке того времени называлось «отрицательными явлениями революции», но условная «позитивная» повестка у него отсутствует. Белые («наши»), как и немцы, связываются у него даже не с фигурой носителя порядка, а с представлением о том, что хуже большевиков уж точно быть не может. Собственная оптика в определенном смысле переворачивается: для него уже принципиально не важно, от кого может прийти спасение — от белых, немцев или союзников, — те и другие все равно выступают носителями порядка. При этом он ничего не пишет о целях и задачах Белого движения, а главное — совершенно умалчивает о многочисленных связях с ним, о своей работе в ОСВАГе (Осведомительное агентство — сначала Добровольческой армии, потом — Вооруженных сил юга России).
И дело здесь вовсе не в том, что Бунин боится — того, что уже было написано в «Окаянных днях», с лихвой хватало на расстрел. Возможно, один из нехитрых ответов на это важное авторское умолчание кроется в том, что Бунин просто не ставит никого рядом с большевиками и красным террором: для него это до такой степени воплощение зла, что любое сравнение (и особенно в положительном ключе) лишается смысла. Точно так же он не пишет ничего и о важной теме своих разговоров в Одессе — о желании вступить в ряды Добровольческой армии. Это был важный образ, мечта, которую он оставлял для себя и не желал погружать ее в пучину «Окаянных дней».
Удивительным образом Бунин не всегда совпадал с Белым движением в идеологии — возможно, даже не пытаясь представить себе его логику. Самый яркий пример такого расхождения — желание Бунина, чтобы немцы вступили в Петроград или Москву: разумеется, белые никогда бы не смирились с этим. Между тем именно немцы предстают коллективной фигурой носителя порядка, который должен обуздать революцию. Для Бунина здесь важнее дихотомия «революция — порядок», чем «революция — несвобода». Однако он предчувствует, что немцы так и не появятся, хотя они все время маячат где-то рядом. В итоге на страницах «Окаянных дней» они так и не возникают, и он сам не идет к зданию посольства Германии даже во время самых упорных слухов о приближении немцев к Петрограду или Москве — хотя бы чтобы их проверить. (Вообще очень многое Бунин предпочитает домысливать, чем проверять, — это по крайней мере дополняет наше представление о писателе, который хочет «фиксировать» разные детали.) Фигура порядка (повторимся еще раз: не власти, не контрреволюции) оказывается не просто значимым, но и важнейшим отсутствующим.
