Мышление автора «Окаянных дней» метонимично. Он наблюдает частные проявления общего; как писателю ему важна деталь, через которую раскрывается целое, — и таких подробностей становится пугающе много. Авторы многих других эгодокументов эпохи отмечали фрагментацию самой реальности (не служило ли это ключевой метафорой революции?), Бунин же не устает видеть перед собой не только «осколки» прежнего (их у него предостаточно), но и постоянно угрожающие проявления чего-то нового.
Самое страшное для Бунина — вторжение революционной власти в частную жизнь. В одной из записей рассказывается о расселении частного дома на Поварской (по соседству с которым и жил Бунин): «Из них вывозят и вывозят куда-то мебель, ковры, картины, цветы, растения — нынче весь день стояла на возу возле подъезда большая пальма, вся мокрая от дождя и снега, глубоко несчастная. И все привозят, внедряют в эти дома, долженствующие быть какими-то “правительственными” учреждениями, мебель новую, конторскую...» Новая власть не просто подчиняет себе очередное пространство, но и пересобирает его даже на уровне мебели, которая становится служебно безликой. Бунин за этим наблюдает, опять-таки, не задавая вопросов: правительственных учреждений и так хватает, для чего же еще расширяться и на частные дома?
Несмотря на то что Бунин вроде бы уже дистанцировался от слухов и толков, он все равно не может не придавать им значения, тем паче когда речь идет о победе «наших» (белых) и о возможном освобождении Одессы от красных. Скептик, ко всему относящийся настороженно, позволяет себе на последних страницах мечтать о поражении советской власти — и предаться воспоминаниям о том, что было год или два назад. Возможно, не будет преувеличением сказать, что здесь в ткань бунинских записей вторгается художественное начало, которому он сам не мог (или не хотел) противостоять: «Окаянные дни» оканчиваются робкой надеждой.
Окаянные дни
Москва, 1918 г.
1 января (старого стиля)
Кончился этот проклятый год. Но что дальше? Может, нечто еще более ужасное. Даже наверное так.
А кругом нечто поразительное: почти все почему-то необыкновенно веселы, — кого ни встретишь на улице, просто сияние от лица исходит:
— Да полно вам, батенька! Через две-три недели самому же совестно будет...
Бодро, с веселой нежностью (от сожаления ко мне, глупому) тиснет руку и бежит дальше.
Нынче опять такая же встреча, — Сперанский из «Русских Ведомостей». А после него встретил в Мерзляковском старуху. Остановилась, оперлась на костыль дрожащими руками и заплакала:
— Батюшка, возьми ты меня на воспитание! Куда ж нам теперь деваться? Пропала Россия, на тринадцать лет, говорят, пропала!
7 января
Был на заседании «Книгоиздательства писателей», — огромная новость: «Учредительное Собрание» разогнали!
О Брюсове: все левеет, «почти уже форменный большевик». Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал (совсем Тютчев!) немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с «Кинжалом» в «Борьбе» Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик.
5 февраля
С первого февраля приказали быть новому стилю. Так что по-ихнему нынче уже восемнадцатое.
Вчера был на собрании «Среды». Много было «молодых». Маяковский, державшийся, в общем, довольно пристойно, хотя все время с какой-то хамской независимостью, щеголявший стоеросовой прямотой суждений, был в мягкой рубахе без галстука и почему-то с поднятым воротником пиджака, как ходят плохо бритые личности, живущие в скверных номерах, по утрам в нужник.
Читали Эренбург, Вера Инбер. Саша Койранский сказал про них: