Алексей уже кое-что понимал в тактике и стратегии и научился правильно держаться в споре.
— Во-первых, папа, позволь возразить, железные дороги должны связывать только крупные экономические и промышленные районы. Они явятся как бы стволом дерева, а ветвями будут шоссе и проселки. Во-вторых, есть водные и морские пути. А в-третьих, если паровоз может ходить по рельсам, то когда-нибудь научатся делать такие, которые смогут катиться по шоссейным дорогам. Подобные экипажи уже пытались строить в Англии и Франции. Да зачем за границей, я видел книгу, она вышла у нас лет десять назад, господина Гурьева «Об учреждении торцовых дорог и сухопутных пароходов в России»…
Мать вдруг вскочила, отбросив пяльцы, стремительно выбежала из комнаты и вскоре вернулась с журналом в руках.
— Милые мои спорщики, — сказала она, торопливо перелистывая страницы, — позвольте прочесть вам одно стихотворение Федора Глинки.
Отец недовольно засопел и отвернулся. Мать стала читать:
Мать протянула к отцу с сыном руку, и голос ее торжественно зазвенел:
Алексей зааплодировал, а отец отмахнулся:
— Фантазерство одно…
— А вот и нет, — запальчиво возразила мать. — Почему фантазерство? На воздушных шарах летают? Летают. И давно. Помнишь, Павел, еще в двадцать восьмом году у нас в Москве русская женщина госпожа Ильинская поднималась на шаре, наполненном, как писала газетка, простым дымом от аржаной соломы… На целую версту поднималась! А ежели к этому шару приделать машину с каким-нибудь… — мать закружила в воздухе рукой, и страницы журнала затрепыхались, словно крылья пойманной за лапы птицы, — колесом или чем-нибудь вроде мельницы. И лети куда хочешь. Не надобно никаких дорог. Будет так?
— Будет, мама! — воскликнул Алексей.
Отец вздохнул и угрюмо заметил:
— Может, и будет лет этак через двести. До чего ж тогда докатимся? — И повернулся к Алексею: — А ты пришли мне из Москвы с первой же оказией эту книжку и, если найдешь другие, тоже присылай.
— Ладно, папа, — ответил Алексей и после некоторого молчания, когда мать снова уселась в кресло и взяла в руки пяльцы, сказал: — Чугуна, папа, в России хватит на всех и на торговлю с заграницей останется, если по-другому строить хозяйство и промышленность и вообще всю государственность…
— Это что? — вдруг взъярился отец и, словно клинком, ткнул трубкой в пространство: — Как там, в Европе, с революциями?
— Не знаю как, папа, — спокойно ответил Алексей, — но так, как это делается у нас сейчас, дело далеко пойти не может.
И тут стремительно вмешалась мать:
— Господа, вам мало дня? Ведь уже за полночь. Павел, Алеше надо отдыхать, он еще наспорится вдоволь в университете.
Отец покряхтел, неприветливо взглянул на сына, встал, усмехнулся и с порога сказал:
— Как это там у господина Пушкина сказано?.. Да, вспомнил: «И заведет крещеный мир на каждой станции трактир». — И с хохотом удалился в свою спальню.
Летом, приезжая в Давыдовку, Алексей замечал всё новые и новые книги в библиотеке отца, не только те, которые Алексей посылал из Москвы, но и другие, которые отец выписывал сам из Петербурга и из-за границы. Споры с отцом становились все спокойнее.
И вот однажды он послал Алексея к соседу с письмом. И Алексей, добросовестно исполнив поручение, неожиданно встретился с Полиной. Встретил и ахнул: до чего же она хороша! Голос у нее стал с какими-то волнующими, ласковыми переливами. Они вспомнили свои детские шалости и игры, встречи, клятвы, все это было забавным, и об этом было так приятно говорить… Если бы только не торчал возле Полины высокий круглолицый корнет, тоже приехавший погостить. Он раздражал Алексея, все время вертелся подле них и непрерывно вмешивался в разговоры. Его звали Юрием, а фамилию Алексей тотчас постарался забыть. Корнет разбудил дремавшую в Алексее ревность. Вначале Алексей презрительно разговаривал с ним и насторожил Полину. Тогда, взяв себя в руки, он стал с Юрием изысканно учтивым и чутким. Он очень вежливо возражал порой, но чаще соглашался со всем, что говорил корнет, только чуть-чуть его подправлял. Куда было этому одуревшему от муштры корнету до эрудиции и остроумия студента Московского университета! Юрий не понимал, насколько он глуп и пошл в своих рассуждениях и шутках, но тоже, обуреваемый ревностью, уверенный в своей неотразимости, он часто пускался в длинные рассуждения и даже порой закрывал глаза, как весенний глухарь. И его, как глухаря, Алексей подстреливал меткой репликой, глухарь падал в снег и снова как ни в чем не бывало воскресал и закидывал в самозабвении голову кверху.