— Мне в Кронштадт надо, к месту службы, — коротко ответил Алексей.
Одурев от впечатлений, Давыдов решил пройтись по городу.
Дул западный ветер, он ерошил на Неве короткие, злые, лохматые волны. Кренясь и оставляя за собой пену, шли вверх по реке грузовые барки.
Их грязные залатанные паруса были так сильно надуты, что казалось, вот-вот лопнут с грохотом пушечного залпа.
Проведя около часу на набережной, вдыхая щекочущий ноздри ветер, Давыдов направился на Большую Конюшенную, в гостиницу Демута, и в одном из переулков увидел странную картину.
Толпа человек в двенадцать окружала высокую крепкую женщину, видимо прачку. На ней была белая от многих стирок холщовая рубаха. В широком вырезе ворота виднелись ключицы и крепкая шея. Лицо ее было матово-бледным, с глубоко запавшими глазами, голова повязана линялым платком. Женщина держала корзину с бельем. Она смотрела перед собой, и глаза ее светились одновременно и гордостью и тревогой.
Возле этой толпы, придерживая одной рукой шашку и приложив вторую к уху, стоял городовой с побагровевшей от натуги шеей.
Подойдя вплотную, Алексей услышал дыхание людей и слабый, запинающийся детский голосок. Давыдов приподнялся на носках и заглянул через головы.
Возле женщины стояла маленькая девочка в холщовом залатанном платьице и в больших стоптанных ботинках. В руке она держала газету. Лист трепыхался на ветру, и его придерживал парень в кожаном фартуке.
Девочка читала по складам, сбивалась и, встретив незнакомое слово, поднимала на мать глаза. Та торопливо бросала:
— Не знаю, доченька, читай дальше.
Девочка читала сообщение с Дунайского театра военных действий.
Заметив офицера, городовой отпрянул назад, вытянулся во фрунт и со свистом вдохнул воздух, намереваясь рявкнуть: «Разойдись!»
Торопливым жестом Давыдов остановил полицейского, городовой снова нагнулся и приложил ладонь к уху.
Глаза женщины заблестели ярче, она вытерла их концом платка и пробормотала:
— Сама научилась… у постояльца-студента. Пятеро детишек-то у меня.
На женщину цыкнули и зашептали девочке:
— Читай, читай, голубушка.
Осторожно позвякивая шпорами, Алексей обошел толпу. На углу обернулся. Прачка стояла в той же позе, а ее окружала толпа слушателей.
Ночь Алексей спал плохо. Он думал о многом виденном и слышанном, думал о судьбах своих товарищей по университету и по полку, о том, что прочитал сегодня у Кекуатова… Но все время перед глазами появлялась рослая крепкая прачка в застиранной рубахе и маленькая девочка с большой газетой в руке. На душе становилось пронзительно тоскливо.
Кронштадт встретил Давыдова суетой и грохотом. На стапелях визжали пилы и стучали топоры. Ветер разносил черные клочья пахнувшего смолою дыма, он смешивался с запахом моря и казался удивительно приятным. Громыхали телеги, груженные лесом, бухтами тросов. Дюжие матросы в брезентовых робах, сгибаясь под тяжестью, катили просмоленные бочки, несли на плечах бревна и какие-то непонятные Давыдову корабельные снасти.
Под дружные крики: «Раз, два — взяли!» — толпа матросов протащила чугунную пушку.
Выйдя на заваленную ящиками и бочками стенку гавани, Алексей оторопел: на воде покачивались, словно сошедшие со старинных гравюр, три галеры. На их палубах сновали матросы, и ветер доносил их голоса.
— Что это? — вырвалось у Давыдова. — Галеры времен Петра Великого?
Услышав это, стоявший невдалеке мичман быстро обернулся, окинул взглядом Давыдова, подошел и, отдав честь, сказал раздраженно:
— Уж коли гусары в Кронштадте появились, так чего же удивляться галерам? Знатная будет морская война.
— Благодарю за любезность, господин мичман, но я назначен в Шхерную гребную флотилию, — сухо ответил Давыдов.
Мичман еще раз осмотрел Давыдова с ног до головы серыми с желтинкой глазами, его худое остроносое лицо было неподвижным, потом он рассмеялся, не изменив тоскливого выражения глаз:
— Дожили! Вам бы, господин подпоручик, на пароход, там хоть лошадиные силы есть, а на Шхерной флотилии один мужицкий пар, ну, а седло можно к бушприту принайтовить.
Давыдов вскипел и шагнул к мичману вплотную. Тот спокойно и горестно посмотрел ему в глаза и снова усмехнулся. Сдержав гнев, Алексей ответил:
— Пушки стреляют одним и тем же порохом в поле и на море. Я определен старшим артиллерийским офицером.
Мичман отвернулся и махнул рукой.
— Простите великодушно, я сразу все понял, но, ей-богу, тут, — он ткнул себя большим пальцем в грудь, — настолько перебурлило… А впрочем, вскоре сами все поймете. Да, забыл представиться: мичман Папа-Федоров Василий Васильевич.