Он предоставил в наше распоряжение оба автомобиля, чтобы мы могли осмотреть остров, предупредив, что здесь ничего нельзя ни собирать, ни поднимать с земли, потому что весь остров и залив, прилегающий к нему, — государственный заповедник.
Красота надводной части была поразительна. Травы, кустарники, деревья изгибались, сплетались, тянулись ввысь, являя собой какой-то языческий праздник зеленой плоти. Но еще более поразительным было то, что мы увидели под водой. Любезный хозяин предложил поплавать в масках по заливу, любезно повторив свою просьбу ни к чему не прикасаться. Какое волшебное царство мы обнаружили! Мои товарищи, повидавшие чуть ли не весь белый свет и чуть ли не все на белом свете, после признавались, что и они прежде ничего подобного не встречали. Вызовите в своем воображении заколдованный замок спящей царевны и сад вокруг него, представьте себе, что он окаменел и опустился на дно, и вы получите представление о том, что увидели мы. Риф Гейзер, со своим разнообразием форм и красок, показался Малаховкой по сравнению с Москвой. Мы кружили и кружили по заливу и не могли наглядеться. Даже если бы нам предложили что-нибудь выбрать, мы не знали бы что — так дивно хороши все кораллы. Американец подарил нам на прощание знаменитые двойные сейшельские орехи: Прален — единственное место в мире, где они растут. Сейчас такой орех стоит в моей каюте, забава природы.
Уходили с Сейшел, когда начинался вечер. Светились розовые облака. Смотрела вверх, окрест себя, на океан, и глазу все было мало, и все хотелось вглядеться в то, что оставляли, получше, покрепче, попрочнее.
День сто второй. Ночное дежурство. В лабораторию заглянули Миша Барковский и Володя Егорихин, еще не улегшиеся спать после чьего-то дня рождения. Подождали, когда кончится моя вахта, пошли в лабораторию к гидрологам пить чай. Егорихин, медленный, сильный человек, с добрым лицом, на котором широко расставлены хорошие голубые глаза, вдруг развоспоминался.
Он окончил Высшее арктическое морское училище. А пришел туда деревенским мальчиком. Он родом из Вологды и до сих пор замечательно окает. Отец служил в банке, мать числилась конюхом, но все за нее делал Володя. Он и вообще был добытчиком в семье: за сезон приносил больше сотни белок, а каждая беличья шкурка стоила около трех рублей. Половину этой суммы выдавали деньгами, а половину продуктами по себестоимости. Ему было двенадцать лет, и от хорошего к нему отношения ему давали на всю сумму сахару, крупы, муки. Он шел в школу, а до школы делал крюк в лес и добывал одну-две белки. Его не пускали в школу, говорили: с ружьем нельзя. Нельзя — и не надо, он готов был уйти. Лес манил его больше всего. Иногда он уходил туда на всю ночь. К утру продрогнет, проснется, собаку на шею, чтобы грела, и опять спит. Однажды он убил зайца и больше уже никогда не охотился на них. «Когда ранишь зайца, у него из глаз падают большие слезы, и смотреть на это невозможно». В военкомате настаивали, чтобы он шел учиться на летчика, а он хотел на моряка. Может быть, он и еще куда-нибудь захотел бы, но ему надо было поступить так, чтобы из дома не брать на свое житье ни копейки, а морское училище всем обеспечивало. Попал в Ленинград. «Это я теперь такой болтун, а тогда молчал по целым дням. Раз в неделю скажу слово, и хватит». Старшина невзлюбил его и стал оставлять без увольнительных. Он не сказал старшине ни слова, но принялся копить гнев на него. Хорошо, что двумя курсами старше учился еще один вологжанин, который, во-первых, сам попривык, а во-вторых, понимал Володин характер. Увидел его, спросил, в чем дело. Услышав ответ, ничего не сказал. Но через день старшину будто подменили: стал ласков, перестал придираться, а то уж Володя совсем собрался «поговорить» с ним. Оказалось, друг предупредил старшину, каков может быть этот «разговор».
Володя по-прежнему жил тихо. Но однажды эта тишина все-таки прорвалась. В училище был парень, горьковчанин, занимавшийся борьбой и, по праву сильного, всех задиравший. Володя борьбой никогда не занимался да и вообще не знал своих возможностей. Но в деревне ходил на покос, рубил дрова. «Недавно мне попалась книжка Федора Абрамова «Две зимы и три лета», так я словно свою юность прочел». И когда однажды горьковчанин начал задираться, Володя вдруг схватил его в охапку («В первый раз услышал, как кости трещат!») и запихнул под койку, из-под которой тот долго не мог выбраться. Больше горьковчанин ни к кому не приставал.