День сто девятый. Вчера капитан торжественно объявил по спикеру, что мы прощаемся с Индийским океаном, который был так благодушен к экспедиции, и входим в воды Тихого океана. И в самом деле, как будто пересекли границу: небо покрылось кумулюсами и альтокумулюсами, пошли дожди один за другим, полыхают зарницы. Завтра рано утром мы приходим в порт Сингапур. Уже ночью началось хождение судов взад-вперед. И сегодня то и дело мимо нас проплывают разнообразные посудины. После столь долгого одиночества как будто гулянье по океанской улице Горького. Именно гулянье, потому что в каждом встречном — медлительность и плавность, как на прогулке, а не по делу. А ведь у каждого здесь, на океанских дорогах, дело. И каждому, в общем-то, нелегко. Это наш рейс отчего-то благословил господь. А вчера получили сообщение, что у берегов Японии встретились границами циклон и антициклон, погибло 33 судна.
На корабле все посходили с ума: все трут ракушки — полируют. А то еще бегают по палубам, лабораториям и каютам — ищут шлифовальный круг, зеленку (пасту ГОИ), натфильки, щелочь, кислоту, хлорку. Все это требуется для обработки раковин. Оптическая лаборатория стала похожа на кабинет алхимика: разные жидкости с разными запахами, некоторые дымятся. Разговоры: «Этот слегка только кислотцой освежи…», «Давай трохусишко весь туда опустим!..», «А что, если тридакну в хлорке замочить?»
Мне передали с «Вернадского» бутыль с кислотой, Костя, бывший посыльным, ополовинил ее: «за услуги». Безобразие! У подшкипера Виктора Глушкова раздобыла каустик, Вера с камбуза подарила ведерко с хлоркой — хожу гордая и считаюсь богачкой. Зато обработанные раковины чудо как хороши. Перламутровая нежность.
День сто тринадцатый. Покинули последний заграничный порт, идем домой. У меня был утренний срок наблюдения. Встала в шесть утра, нужно было идти на корму мерить температуру воды, прошла по палубе от носа до кормы, и так стало хорошо: родное судно, привычная домашняя обстановка.
Три дня в Сингапуре промелькнули быстро и непонятно. Должно быть, уже устала и хочется домой.
Когда покидали Дарвин, были слезы на глазах. Оттого, что это был первый порт после океана и первое прощание с землей. Сама церемония этого действа — медленного отхода судна от причала — была из тех, что остаются в человеке насовсем.
И на Занзибаре было что-то такое, отчего теперь уже не забыть этого странного экзотического острова.
На Сейшелах, перед тем как пришел бот, чтобы отвезти нас с островка Кюриос на судно, сидела на скале; перед глазами был прибрежный белый песок, и черт знает какое море, и силуэт другого островка, Пралена, и небо в розовых вечерних облаках; думала о трагической, дьявольской невозможности даже не остановить мгновение — зачем? — а взять его с собой, в свою жизнь, таким же свежим и навечно впечатавшимся в сознание. Кажется, ничего особенного, только благословенная красота природы, как ни банально это словосочетание, а что-то произошло, что-то переменилось, и вот уже можно приплюсовать новую минуту к прежним, по которым какой-то восточный народ так и ведет счет жизни: такой-то прожил двадцать минут, такой-то — целых пятеро суток.